Заповедная Россия. Прогулки по русскому лесу XIX века - Джейн Т. Костлоу

чувства, мало живой мысли». Среди них не найдется ровни Степану, или «волку», или охотнику Аксену. Здесь есть лишь глухой старик, слышащий китежские колокола, которые напоминают ему родную деревню, да странник с «колющими глазами», цитирующий стихи да псалмы. И есть мирно рыбачащий старец, пересказывающий Короленко легенду об исчезнувшем местном жителе – сгинувшем, по общему мнению, в подводном царстве Китежа (в изложении Короленко создается впечатление, что его на самом деле просто убили).

В уже упоминавшейся мимоходом повести «За иконой» интерес Короленко лежит не столько в самой иконе (которая даже не описана), сколько в разнообразии способов ее почитания и в традициях подобных процессий. А в своем очерке «В пустынных местах» Короленко кажется более чутким как к самому образу, так и к проблемам изображения и ожиданий: икона позволяет ему представить идеализированную модель мира, а заодно рассказывает о так интересующих Короленко способах взаимодействия изображения с реальностью – его внимание к этой теме, вероятно, было обусловлено его собственными опытами в рисовании[212]. «В голодный год» же, после описаний горящих лесов к северу от Нижнего, начинается с вопроса, что же такое голод. Короленко настаивает, что вопрос этот не формальный: ведь готовность обывателя поверить в кошмарность трагедии зависит от его представлений о том, как этот голод выглядит.

Я знаю, чего ждет читатель от корреспондента из голодных местностей <…> сгущенной яркой картины, которая сразу заставила бы его, городского жителя, пережить и перечувствовать весь ужас голода, растворила бы его сердце, заставила бы раскрыться его кошелек… <…> Я знаю, что, прочитывая мои листки, читатель будет, пожалуй, не раз спрашивать с таким же удивлением: а где же голод? голод, который должен потрясти, ошеломить, вывернуть человека наизнанку? «Голод, это – когда матери пожирают своих детей», – писал еще недавно один господин. <…> Нужно наконец научиться признавать и видеть народное горе и бедствие там, где ни одна мать не съела еще своего ребенка… <…> Голод подкрадывался к нам среди этого зноя и дыма, среди этой засухи; он был у нас, ходил по деревням уже два года, но мы его не замечали, потому что еще ни одна мать не съела своих детей [Короленко 1953–1956, 9: 101–102].

Этот отрывок сигнализирует о все четче осознаваемой автором писательской задаче открывать читателям глаза на реальность, а также о трезвом понимании важности, как для личности, так и в общественном смысле, правильного отображения мира. Как заставить людей увидеть катастрофу, если она выглядит не так, как они ожидают?

Психология восприятия и своего рода этика взгляда имеют также ключевое значение для рассказа Короленко о старообрядческих общинах. Старая вера, как ее изображает Короленко, жаждет видеть сквозь материальный мир или через его границы, видеть какую-то иную реальность: праведный мир открыт только избранным, это «другой мир», существующий параллельно нашему, словно реальный мир не имеет никакого значения, будто он лишь обманка, иллюзия. Короленко напоминает нам о далеком от феноменологии аспекте китежского мифа и староверства.

Так и стоит град Китеж поныне у кругленького и чистого, как слеза, озерка Светлояра. Скрылись от взора человеческого дома, улицы, боярские хоромы и стены с бойницами, церкви и монастыри, в коих «многое множество бысть святых отец, просиявших житием, яко звезд небесных или яко песка морского». И кажется нашему грешному, непросветленному взору один только лесок, да озеро, да холмы, да болотище. Но это только обман нашего грешного естества. В действительности же, «по-настоящему», здесь стоят во всей красе благолепные храмы и золоченые палаты и монастыри… А кто может хоть отчасти проникнуть взором через обманчивую завесу, для того в глубине озера мелькают огоньки крестных ходов и высокие золоченые хоругви, и сладкий звон несется над гладью кажущихся вод. А потом все стихает и опять только шепчет дубрава.

Итак, над озером Светлояром стоят два мира: один – настоящий, но невидимый, другой – видимый, но ненастоящий. И сплетаются друг с другом, покрывают и проникают друг в друга. Ненастоящий, призрачный мир устойчивее истинного. Последний только изредка мелькнет для благочестивого взора сквозь водную пелену и исчезнет. Прозвенит и смолкнет. И опять водворяется грубый обман телесных чувств… [Короленко 1953–1956, 3: 131].

Сколь бы ироничным ни было отношение Короленко к старообрядчеству, этот отрывок полон прелести, порожденной великой красотой этого обманного и грешного мира, и тайны, которая сопротивляется нашему вторжению. Реакция Короленко на мир староверов – это изумление, а не раздражение, и стоит отметить принципиальное отличие в его подходе по сравнению со взглядами его современника Засодимского, в чьем этнографическом очерке о северных лесах общины старообрядцев описываются как бастионы невежества, одолеваемые сифилисом [Засодимский 1878]. Пожалуй, лучше всего выводы Короленко из его общения со староверами иллюстрирует его действие, которым заканчивается глава «Светлояр». Поговорив со стариком, рыбачащим на берегу озера, и попытав того на тему, настоящей или обманной будет пойманная им рыба, Короленко решает искупаться. Его окончательной стратегией по отношению к Светлояру оказывается, так сказать, желание «опуститься в глубину».

Меня потянуло купаться. Отойдя подальше, чтобы не помешать доброму человеку таскать из кажущегося озера несуществующих рыб, я разделся недалеко от кладочки с привязанной лодкой и с наслаждением кинулся в воду. Надо мной спокойное высокое небо. Маленькое золотистое облако тает в румяных отблесках. Подо мной – загадочная глубина, бездонная и таинственная.

<…> Набрав воздуху, я опускаюсь вертикально в глубину. Холодно, вода очень плотная. Невольное ощущение жути и таинственности… Меня быстро выносит опять на поверхность… <…> Я делаю вторую попытку. На этот раз – удачнее и глубже. Вода еще холоднее и выжимает кверху, как пружина, но все же мне удается нащупать ногой какой-то предмет. Ветка дерева. Она уходит из-под ноги, но тут же другая, третья. Как будто вершины потонувшего леса… Я вишу между ними на глубине, плотной и темной. Еще усилие. Звон в ушах. Меня быстро выносит на поверхность, и я глубоко вздыхаю полною грудью [Короленко 1953–1956, 3: 143].

Есть что-то извечное в этом желании погрузиться в озеро Светлояр; чудесно само физическое ощущение, и не менее чудесно описание переживаемого Короленко – тактильный шок (глубина, холод, плотность воды, тянущаяся в поиске опоры нога) от погружения, перехватывающий дыхание нырок в другое измерение. Ныряя, Короленко не достает дна (озеро и впрямь достаточно глубокое), но он осуществляет физический, телесный контакт с этим озером, столь мифологизированным как старообрядческой традицией, так и ее более поздними трактовками русской писательской братии и богемы[213]. Короленко привлекают эти