Затишье - Арнольд Цвейг

— А то как бы мы не оказались соучастниками скверного дела… превращения двух лет тюрьмы в смертный приговор, — закончил свой доклад Бертин. — Я уверен, что обер-лейтенант Винфрид окажет нам в этом деле поддержку, сделает именно то, что сделал бы сам Лихов.

— И я тоже не сомневаюсь, — сказал Познанский, которому Бертин, разумеется, еще во вторник утром рассказал об удивительной факте: как новелла, написанная им летом шестнадцатого, Зимой семнадцатого воплотилась в жизнь.

Все утро они проговорили о штрафной роте, которой командуют капитан-аристократ, лейтенант-буржуа и несколько унтер-офицеров; Бертину предстояло в один из ближайших дней секретно сделать о ней письменное сообщение. И, разумеется, он не мог утаить, а, наоборот, сразу выложил, что с людьми в общем обращаются прилично, если не считать штрафного учения до и после службы, но среди надзирателей есть убийца, унтер-офицер Клоске. Он попросту застрелил заключенного во время штрафного учения под тем предлогом, что тот собирался на него напасть.

— Но Гейн Юргенс был свидетелем этого случая. Солдату понадобилось отлучиться. Вместо того, чтобы, лежа на брюхе, произвести поворот, солдат встал и вытянул руку по направлению к отхожему месту. Для негодяя надзирателя этого оказалось достаточно: он выстрелил. «При таких обстоятельствах уж лучше околеть здесь в кровати, хотя такой случай — исключение, — сказал мне Гейн. — Но раз ты пришел, дружище, — продолжал он, — и уверяешь меня, что слухи на этот раз не обманывают, что в Брест-Литовске через наши головы заключают мир, так я согласен еще потрепыхаться. Постарайся, чтобы меня перевели в Беелиц или в другой туберкулезный госпиталь и немножко подштопали. Там ведь и питание получше, и положат меня на зимнее солнце и чистый воздух, да еще посмотрят рентгеном, что там у меня творится в грудной клетке». К толстякам Гейн Юргенс никогда не принадлежал, но и таким ходячим скелетом сроду не был, даже когда находился на «попечении» Глинского. Ну, а свое повествование я как будто завтра вечером должен возобновить; фельдфебель Понт велел передать мне, что обер-лейтенант в течение дня вернется из поездки с генералом по фронту. Ладно, попытаемся. История воскресшего Юргенса свое сделает, а мертвый Кройзинг и подавно поможет мне. И еще одним важным звеном в цепи будет вот эта бумажка. — Он указал на заявление Вейнбергера.

— Теперь я вижу, что от еврейских праздников тоже может быть толк. Если бы в прошлом сентябре вы не попивали новогоднее вино с врачом и прочими начальниками, не болтали с ними о том, о сем, Гейн Юргенс никогда не узнал бы, что его защитник из Этре отбывает службу относительно близко от крепости. Пути господни неисповедимы и, бывает, не лишены смысла — даже в армии.

Познанский втихомолку решил, что этому молодому человеку пошла на пользу задача, за которую он взялся: обрисовать в своем отчете реальную действительность и использовать его для утоления нужд своего бывшего клиента. «И очень даже на пользу», — повторил про себя Познанский и послал писаря Бертина в канцелярию за получением жалованья, табака, сигар и других льгот, какие полагаются штабисту.

Глава вторая. Настроение поднимается

Обер-лейтенант Винфрид, возвращаясь домой, весь сиял. Ранняя зима превратила непролазную дорожную грязь в хорошо просохшие ленты шоссе, на которых машины, правда, тряслись и подскакивали, но прибывали всюду, куда нужно, вплоть до передовых окопов. Заместитель Лихова генерал от инфантерии фон Тасснер с первых же недель войны прослыл на Восточном фронте способным малым, человеком продуманных суждений и проницательного ума. В бою под Танненбергом он во время наступления, или, вернее, ненаступления, армии Ренненкампфа не утратил спокойствия и с тех пор был на хорошем счету у Шиффенцана, что не мешало ему сохранить приверженность к своему командиру Лихову и с некоторой сдержанностью и не без юмора разделять его симпатии и антипатии. Никогда еще дивизионный генерал и адъютант главнокомандующего, внезапно нагрянувшие с тыла, не нагоняли так мало страха на сражающиеся войска. «Да это прямо рождественские ангелочки», — говорил один майор запаса на пружанском участке фронта. Русский пошел на мировую. Между Двинском и Тарнополем — ни одного выстрела. Доверчиво и с усмешкой приближаются солдаты к проволочным заграждениям неприятеля, и их пропускают — по приказу свыше, конечно. Они встречаются с русскими, своими товарищами по судьбе, и от счастья одинаково горячо бьются сердца под шинелями буро-серого и защитного цвета. Конец гнусной войне! Нет нужды стрелять друг в друга, долой ручные гранаты, долой химическое оружие, разящее даже тогда, когда оно не попадает в цель, если только вы недостаточно быстро выхватили из сумки противогаз. Правда, кое-где немецкие офицеры с недоверием отнеслись к происходящему, но у австрийских союзников между реками Стрый и Буг даже золотопогонников увлек за собой стремительный поток новых событий: они радовались миру, победному миру! Наша взяла!

Уезжая из Стоход обратно на знакомый и обжитый север, дивизионный генерал фон Тасснер сказал своему молодому спутнику, который плотно завернулся в шинель и удобно устроился на заднем сиденье большого экскурсионного мерседеса:

— Этих теперь ничем не выманишь за проволочные заграждения — наступать они уж не способны. Если так раздразнить армию ощутимой близостью конца войны, то волей-неволей приходится глотать пилюли, которые преподносит тебе противник — противник разумный, само собой, не страдающий манией величия, как в свое время великий Наполеон в Тильзите. Такие ошибки военная история допускает лишь однажды. Но, если бы его превосходительство генерал Шиффенцан спросил моего совета, я сказал бы, что в случае необходимости мы можем пригрозить противнику разрывом!

— Если он явится, — осторожно заметил Винфрид.

Дивизионный генерал ответил, поднимая воротник шинели, подбитой красным сукном:

— Явится. И подпишет, только бы дипломаты не испортили дело своей болтовней. И если у вас есть желание, молодой человек, прослыть пророком, то я, как старый ученик Дельбрюка, приду к вам на помощь и сделаю из вас если не Исайю, то, скажем, Аввакума или Софонию. Революция происходит приблизительно по следующей схеме — если, разумеется, взять за образец французскую, подарившую нам новую тактику, через наших Шарнгорстов и Гнейзенау. Сначала является Мирабо, в нашем случае Керенский, затем якобинцы устраняют жирондистов, а именно Милюкова и князя Львова, умеренных социал-демократов и социалистов-революционеров, другими словами, всякую возможность конституционной монархии и парламентаризма на лондонский манер. Новый Робеспьер — это Ленин. И так как он заключит мир, то продержится год-другой и будет мудрить над государственным аппаратом, пока вконец его не сломает. Тогда вернутся Бурбоны, то бишь какой-нибудь великий князь или цесаревич. У нас, немцев, окажется на Восточном фланге либерализованная Россия, с которой мы поведем оживленную торговлю, которую будем снабжать техниками, инженерами и всем, чего русские никогда не создадут собственными средствами, — никогда, молодой человек! Слушайте пророка Аввакума и помните, что не зря наш брат годами жил в пограничных гарнизонах, в Алленштейне, Торне, Познани, и поглощал все иностранные книги, переведенные на немецкий язык, какие только были под рукой. Разве не решено, что делегаты соберутся в Бресте, в литовском Бресте? Брестом-то он останется, но литовским или польским? Мы с вами явимся свидетелями торга вокруг этого вопроса и, конечно, скажем свое слово, поддержанное в случае надобности и пехотой, и артиллерией.

Так, в приятной беседе и протекала поездка домой. Винфрид вез с собой подарки — две большие свечи из разрушенного собора и в качестве подсвечников две медные гильзы от зенитных снарядов. Сестре Берб он вез пару дамских перчаток на куньем меху, подаренных ему на прощание одним австрийским капитаном, после того как они выпили несколько бутылок шампанского. О немецких солдатах, конечно, не говорили, само собой разумелось, что они рады миру, хотя они проявляли эту радость, быть может, не так бурно, как их южные собратья по оружию, австрийцы. Но дисциплина нигде не подорвана, смена часовых у тяжелых орудий происходит точно, по расписанию, солдаты весело ухмыляются друг другу, так как всегда имеют возможность поменять немецкий солдатский хлеб на русскую водку. Чем может угрожать немцам мир, основанный на самоопределении народов, которого требуют петроградцы? Все подчиненные Москве окраинные государства отделятся от нее, охраняемые немецкими и австрийскими артиллеристами, а если французы не дураки, то и они примкнут к ним. В миллионах домов загорятся рождественские свечи, и ужаснейшее бедствие, которому подвергли человечество царизм и английские завоеватели мира, уйдет в прошлое. Приблизительно так высказывались лейтенанты и унтер-офицеры, с которыми заговаривали на остановках или которых подбирали в пути, и против этого, думал Винфрид, возражать нечего.