Автобиография. Дневник. Избранные письма и деловые бумаги - Тарас Шевченко

4. Г. Ф. Квитке-Основьяненко*

— 8 декабря{464}

С.-Петербург, 8 декабря 1841.

Извините, батьку, что нашлось, то и посылаю{465}, а Ганнусю сегодня на скорую руку сочинил, а и сам не знаю, удачно ли, нет. Поглядите вы на нее хорошенечко да и скажите чистую правду, если увидите, что она не вполне пристойна (а она мне такой кажется), то не отдавайте печатать. Пусть идет туда, откуда взялась. Еще посылаю вам кацапские стихи своей работы{466}. Ежели есть удачное — печатайте, а ежели нет — разожгите трубку, коли трубку курите. Это, видите, песня из моей драмы «Невеста», которую я писал для вас, трагедия «Никита Гайдай». Я переделал ее в драму. Я еще одну драму пишу{467}. Будет называться «Слепая красавица». Не знаю, что из нее будет, боюсь, чтоб не сказали москали mouvais sujet, ибо она, видите ли, из украинского простого быта. Ну их — москалей! Посылаю вам билеты на «Гайдамаков»{468}, раздайте, будьте добры, как умеете, они уже напечатаны. Да… ей-богу, стыдно сказать, не на что выкупить из типографии. Рисую вашу панну Сотникивну{469}. Хотел кончить до рождества, да и не знаю, потому тут теперь ни день, ни ночь, так, черт знает что. Проснешься утром, только примешься рисовать, глядь, уже и ночь. Такая напасть. Только кисти моешь, больше ничего. Спасибо вам и пану Артемовскому{470} за доброе слово. И спасибо всем, кто пишет по-нашему или о нашем. Кланяйтесь им, кого знаете и кто слыхал обо мне. Оставайтесь здоровы, не забывайте, а вас никогда не забудет

Т. Шевченко.

1842

5. А. А. Корсуну*{471}

— 11–12 января{472}

[11–12 января 1842, С.-Петербург.]

МАРЬЯНА-ЧЕРНИЦА (Поэма)[6]

Вот так начинается моя «Черница», а что дальше будет, я и сам не знаю. Кажется, и трубки не курю, а клочки бумаги, на которых была написана «Черница», затерялись, надо будет сочинять наново. А пока что будет, напечатайте хоть то, что имею, только печатайте своею грамматикой, она мне очень полюбилась.

Т. Шевченко

6. Г. С. Тарновскому**{473}

— 26 марта{474}

С.-Петербург, 1842, марта, 26.

Григорий Степанович!

Я думаю, вы меня хорошенько побранили за «Гайдамаков». Было мне с ними горя{475}, насилу выпустил цензурный комитет, возмутительно, да и кончено, насилу кое-как я их уверил, что я не бунтовщик. Теперь спешу разослать, чтобы не спохватились. Посылаю вам три экземпляра{476}, один возьмите себе, другой отдайте Николаю Андреевичу maestro Маркевичу, третий Виктору Забиле на заочное знакомство. По вашему реестру я поручил И. М. Корбе раздать экземпляры. Прощайте, желаю вам встретить весну весело. А у нас еще зима. Ваш покорный слуга

Т. Шевченко

Р. S. Чуть-чуть не забыл. Я слыхал, что у вас есть молоденькие дивчата. Не давайте им, будьте добры, и не показывайте моих «Гайдамаков», ведь там много такого, чего сам стыжусь. Пусть малость подождут, я им пришлю «Черницу Марьяну» — к пасхе думаю напечатать. Это уже будет не возмутительное.

Еще раз Р. S. Поправляйте, будьте добры, сами грамматику, а то так скверно держана корректура, что ну ее!

7. Г. Ф. Квитке-Основьяненко*

— 28 марта{477}

С.-Петербург, 28 марта 1842 г.

«Напечатал, чтоб он лопнул», — вот так скажете вы, когда начнете читать моих «Гайдамаков»; а что скажете, прочитав, — не знаю. Не браните очень, если найдете что-либо неудачное, ибо написано и напечатано как попало; да я еще и до сих пор не знаю, получили ли вы мою «Утопленницу», посланную вам через Корсуна, и билеты на «Гайдамаков». Ежели у вас есть подписчики, напишите мне поскорей, потому что у меня только сто экземпляров осталось. Да ежели б вы не поленились прислать мне свои сочинения, хоть полэкземпляра, так, на память, то большое спасибо вам сказал бы.

Т. Шевченко.

Поцелуйте милого Гулака-Артемовского и отдайте ему книгу, а другую, не целуя, отдайте Корсуну.

8. Ф. Н. Королеву*{478}

— 22 мая{479}

СПБ, 22 мая 1842.

Спасибо тебе, добрый человече, за ласковое слово, за деньги и за «Старину Запорожскую»{480}, спасибо и только спасибо, а больше ничего не имею. Прими, не гневаясь, «Гайдамаков», а за «Кобзарь» — извини. Нет ни одного. Напечатаю снова, пришлю не один экземпляр, с благодарностью шлю вам шесть экземпляров «Гайдамаков», и седьмой — вам на память; не забывайте меня, если есть чем меня помянуть. Лежу вот пятые сутки и читаю «Старину», хорошая книга, спасибо вам и Срезневскому. Я думаю кое-что из нее сделать, ежели здоров буду, там много такого, от чего даже облизываешься, спасибо вам. Напиши, будь добр, земляче, когда будет время, как там у вас, в Харькове, встретили моих «Гайдамаков», бранят или нет, напиши всю правду, и за всю правду скажет от всего сердца спасибо

Т. Шевченко.

9. Ф. Н. Королеву*

— 18 ноября{481}

Ноября, 18, 1842, [Петербург].

Спасибо тебе, голубчик, что хоть ты меня не забываешь: прочитал я твое ласковое письмо только позавчера, т. к. позавчера вернулся в Петербург. Меня носил проклятущий пароход{482} в Швецию и Данию. Плывя в Стокгольм, я сочинил «Гамалию»{483}, небольшую поэму, да так расхворался, что едва привезли меня в Ревель, там малость отошел. Приехал в это проклятое болото, да и не знаю, выкарабкаюсь ли. Хотя врач и говорит, что ничего, однако покачивает головою и даже печально смотрит. Сегодня вот малость легче стало, можно хоть перо в руках держать. А как не хочется оставлять землю, хотя она и мерзкая. А придется, хотя и рановато еще. Молю только милосердного бога, чтоб помог мне весны дождаться, чтобы хоть умереть на Украине. Заставила меня нужда{484}продать свои сочинения все — и печатные и не печатные. Увидите Корсуна, скажите ему, что «Марьяна» продана; если печатает он теперь, — пусть, а если нет, чтоб и не начинал, т. к. с первых чисел декабря купивший начинает печатать. Хоть бы бог привел поглядеть на свои слезы, воедино собранные. Кланяйтесь старому Грицьку{485}, при встрече, и Петру Гулаку.

Скажите Грицьку, что я нарисовал его панну Сотникивну, ну, и, может, на этой неделе пошлю ему, как буду в состоянии письмо написать. Не забывайте меня, будьте добры, напишите, если будет время, скоренько мне, т. к. уже около полугода ничего не слышно с родной моей Украины, может уж никогда и не услышу. Проклятое море, что оно со мной сделало! Будьте здоровы, не забывайте меня.

Искренний ваш Т. Шевченко

Поклонитесь, будьте добры, Метлинскому{486}, спаси его бог за его «Думки і ще дещо», — только и утешения, что в них.

1843

10. Г. С. Тарновскому*

— 25 января{487}

С.-Петербург, 25 января 1843.

Спасибо вам, Григорий Степанович, что вы меня не забываете, еще раз спасибо. А я уж думал, что от меня все отказались, а вижу — нет, есть еще на свете хоть один настоящий человек. Слыхал я, что вы болели, но думал, что это только так, по-пански. Но как рассказал мне Дараган, я даже испугался. Слава господу, что прошло, ну его, лучше и не вспоминать. А вот что: жаль, что вы этой зимой не приехали, у нас была выставка в Академии{488}, и очень хорошая. А теперь через день дают «Руслана и Людмилу»{489}. Ну и опера! Особенно когда Артемовский поет Руслана, даже затылок почешешь, ей-ей, правда! Замечательный певец — ничего не скажешь. Вот вам и все, что тут делается. Василий Иванович вернулся из Италии{490}еще толще, чем был, и еще умнее и добрее, благодарит вас и кланяется. Карл Павлович баклуши бьет{491}себе на здоровье, а «Осада Пскова» ждет лета. Михайлов кончил вашу картину хорошо{492}. Штернберг пишет мне{493}, что он болел, но сейчас здоров и вам кланяется, думая, что вы в Петербурге. А я… черт знает что, не то работаю, не то прохлаждаюсь. Брожу по этому чертовому болоту и вспоминаю нашу Украину. Ох, если б мне можно было приехать к соловью, весело было б, но не знаю, — попал я в руки проклятым кацапам и не знаю, как от них избавлюсь. Да уж как-нибудь вырвусь хоть после пасхи и прямехонько к вам, а потом уж дальше. Еще вот что, написал я этим летом две картины и спрятал, думал, что вы приедете, потому что картины, видите, — наши, и я их кацапам не показывал. Однако Скобелев-таки пронюхал{494}и одну выпросил, а другая еще у меня; чтобы и эта не пошла путешествовать с каким-нибудь москалем (ведь это, видите, моя Катерина), то я думаю послать ее вам, а что она будет стоить, это уже ваше дело, хоть кусок сала — и то хорошо на чужбине. Я нарисовал Катерину в то время, когда она попрощалася со своим военным и возвращается в деревню; на выгоне у шалаша старик сидит, ложечки строгает и печально глядит на Катерину, а она — горемычная — едва не плачет да подымает красный передник, потому что уже, знаете, малость… того… а военный скачет за своими, только пыль ложится; еще собачка плохонькая догоняет его и будто лает. С одной стороны курган, на кургане ветряк, а там уже степь чуть виднеется. Вот такая моя картина.