Отчий дом - Ян Винецкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Браво! — закричали Митин и Лузгин и захлопали в ладоши.
Вероника Петровна подошла с сияющими глазами:
— Поздравляю, Петр Николаевич! У вас чудесный голос! Мне кажется, вы учитесь у Собинова. Помните концерт в Петербурге?
Нестеров поблагодарил.
— Спой еще, Петр!
— Спой! — просили гости.
Петр Николаевич подошел к столу.
— Я спою, господа, — сказал он, строго сдвигая брови, — но только позвольте прежде сказать то, что волнует больше всего… Представьте себе военный корабль, который, движется медленно и неуклюже, едва разворачивается для боя… Грустное зрелище, не правда ли?
Нестеров в упор глядел на Стоякина, и тот утвердительно кивнул, потом улыбнулся и ответил:
— Это будет скорее мишень, чем корабль. Мишень для стрельбы матросов первого года службы!
— Так почему же вы, — не сдерживая огромного волненья, продолжал Петр Николаевич, — почему вы позволяете кораблю воздушному — аэроплану — оставаться мишенью?.. Мы — военные матросы того моря, которое зовется небом Родины. Как защищаться будем, когда придут с чужого моря чужие корабли?
— Глядите, как бы и впрямь, вместо неба, не очутиться вам под столом! — засмеялся Стоякин. Смех его был злым не то оттого, что он не соглашался с Нестеровым, не то оттого, что чуял он в нем уже новый предмет для любовной игры Вероники Петровны.
— Я нисколько не пьян! — продолжал Петр Николаевич. Его лицо покрылось розовыми пятнами. — Политическая атмосфера в мире накалена. На Балканах уже идет война. Это значит, завтра ее пламя может перекинуться и к нам!.. Готовы ли мы, господа, к драке с противником, мы, авиаторы? Нет! Мы — летающие мишени!
— Вы хороший офицер, Нестеров, — сказал Стоякин, — но у вас серьезный недостаток: слишком далеко забегаете вперед. Сегодня большая война в воздухе еще относится к области фантастики, поймите это, друг мой. Никто ни в одной стране еще и не помышляет об этом!
Петр Николаевич откинул упавшую на лоб прядь русых волос.
— Если и помышляют, то ни вам, ни мне не доложат! Всем известно, что и немцы, и англичане спешно готовятся к войне. Нам и только нам следует думать о том, как защитить русское небо!.. Не убаюкивать, не обзывать фантазерами и чудаками надо нас, а учить! Учить летать смело, овладеть маневром — глубоким креном, разворотом и, может быть, петлей!
— Вон оно что! — теперь уже не сдерживаясь более, захохотал Стоякин, оборачиваясь к гостям. — Он протаскивает свои крены и петлю!..
Наденька со странным чувством вслушивалась в спор мужа с поручиком Стоякиным. С тех пор, как выбрал Петр беспокойную судьбу авиатора, она жила в постоянной настороженности. Ее радовало, что вот уже и среди летчиков Петруша слывет самым смелым, «отчаянным», а шумные восторги гатчинцев, когда он кружился в небе, как кречет, приносили немалое удовлетворение.
Однажды, проходя по улице, Наденька наблюдала, как двое чумазых мальчишек лет десяти, не более, подрались из-за того, что каждый хотел быть Нестеровым.
— Я — Нестеров! — кричал один, по-петушиному выставляя грудь и идя на противника.
— Врешь, я — Нестеров! — отвечал другой, широко расставив ноги и показывая всем своим видом, что он никогда не уступит. — Какой из тебя Нестеров, когда ты мышей боишься? Сам же мне говорил!
Наденька улыбнулась и прошла мимо. Да, она гордилась Петром, понимала теперь, что его увлечение полетами не было ни прихотью, ни чудачеством, а подлинным призванием.
Но как боялась она за него, каким ледяным дыханием обдавало ее, когда часто (боже, как часто!) провожали летчики своих товарищей в последний путь!
«И Петюшу так могут…» — шептали ее губы.
Наденька, вся трепеща, прогоняла прочь эту страшную, ненавистную мысль, но она возвращалась снова и снова. У Наденьки начинала нестерпимо болеть голова, все тело холодело, и стучали зубы от озноба. Кто знает, как нелегко быть женою авиатора!
Казалось бы, пора привыкнуть, втянуться в опасную и тревожную жизнь, не терзаться страхом от каждого стука двери, от всякого посвиста ветра. Усилием воли Наденька заставляла себя поверить во вздорность своих страхов.
Но как бы ни была спокойна и безмятежна ее душа, где-то глубоко-глубоко таилось постоянное ожиданье чего-то тяжелого.
Иной раз она просыпалась ночью, будила мужа и говорила, замирая от страха:
— Стучат, Петюша!
Он чмокал губами и, ответив: «Тебе приснилось. Никто не стучит», — засыпал снова. А она не спала, прислушивалась с какой-то болезненной надеждой на чудо, которое не пустит в их дом несчастья…
И самое трудное — надо таить в себе эти страхи, бороться с ними одной, молча, стиснув зубы: не дай бог, если узнает о них Петр!
Наденька вспомнила слова Маргариты Викторовны: «Петюша верит в нас с тобой. И если мы зароним в его сердце сомнение, погубим его!»
Теперь, слушая Петра, Наденька и гордилась им, и не одобряла его стремленья совершить мертвую петлю. Это были два страшных слова, которые леденили губы, когда их шепотом произносила Наденька. «Стоякин прав, — думала она, — Петюшка слишком далеко забегает вперед. Таким он был в детских играх, таким он остался и сейчас…»
— Господа! — вмешался в спор Передков. — Я прочитал сегодня в «Русском слове» любопытное заявление великого князя Александра Михайловича. Мне кажется, оно имеет отношение к нашему разговору.
— Ну, ну, расскажи, — благодушно разрешил Стоякин.
— Недавно в деревне Сализи, неподалеку от Гатчины, состоялись испытания авиационного парашюта, изобретенного Глебом Котельниковым. С аэроплана был сброшен манекен, туго набитый песком, парашют раскрылся и плавно опустил на землю пятипудовое изображение человека.
— Ура! — в один голос закричали Митин и Лузгин. — Нам брошен спасательный круг!
Стоякин пристально взглянул на Нестерова. «Кому-кому, а Нестерову известна эта история!» — подумал он, вспомнив, как летом Нестеров и его друг Дмитрий Николаев взялись испытать парашют Котельникова. Готовились, волновались, всю ночь не спали, а когда наутро приехали в деревню Сализи, чтобы начать испытания, их немедленно отправили под арест на гауптвахту.
Митин и Лузгин налили бокалы, готовясь произнести тост за парашют — орудие спасения летчиков.
— Погодите! — остановил их Передков. — Парашют на снабжение не принят. Генерал Кованько утверждает, что если вместо манекена с песком спрыгнет живой человек, то у него оторвутся ноги… А верховный начальник воздушного флота великий князь Александр Михайлович заявил сегодня: «Парашют — вещь вредная, так как при малейшей опасности со стороны неприятеля летчики будут выпрыгивать, предоставляя самолеты гибели».
У Петра Николаевича задергалась правая бровь.
— Вы слышали? — спросил он с мрачной обидой в голосе. — Великий князь не верит в нас, русских летчиков! Он считает, что в бою мы будем спасать свою шкуру! Оттого и связывают нам руки инструкциями: не смей кренить аэроплан круче двадцати градусов!
Поручик Стоякин не знал, как себя дальше держать в этой компании: речи Нестерова слишком… неуважительны к верховному командованию.
— Крой их, Петр Николаевич! — крикнул Нелидов, стукнув по столу так, что зазвенела посуда и опрокинулся бокал, разлив вино по скатерти. Он был сильно пьян и с трудом держал голову. — Крой, спр-раведливый человек!
Стоякин брезгливо поморщился, бросил сквозь зубы:
— Пустили хама за стол…
Наденька и Вачнадзе вывели Нелидова из-за стола и уложили спать на кушетке.
Петр Николаевич стоял бледный, взъерошенный. Вачнадзе начал рассказывать смешную историю о похождениях одного гусара. Митин тихонько шепнул Веронике Петровне:
— Развеселите, ради бога, Петра Николаевича. Поглядите, какой он стал кислый.
— Он колется, как еж, — ответила она, и вдруг какое-то дерзкое чувство заставило ее подняться и подойти к Нестерову.
Наденька принесла из кухни весело шипящий, увенчанный белыми султанами пара самовар.
— Что вы не заведете себе прислуги? — спросила Вероника Петровна. — Ведь Надежде Рафаиловне тяжело…
— Вы правы, но она и слышать не хочет о прислуге. Все делает сама, — ответил Петр Николаевич.
За столом сразу повеселело. Митин и Лузгин радостно потирали руки:
— Самовар — купеческая отрада!
— Батюшка мой говаривал: «Перед смертью завещаю тебе наш трехведерный самовар…»
Наденька, разливая чай, ошпарила руку. Никто не заметил, как она закусила губы от боли. Вероника Петровна о чем-то мило разговаривала с Петром, небрежно положив руку на его плечо…
Чем больше мрачнела Наденька, тем чаще и вкрадчивей вспыхивал кокетливый хохоток Вероники Петровны.
— В медаме[1] Стоякиной сидит сам дьявол, — шепнул Митин Лузгину.
Тот прыснул.
— Вероника Петровна, — громко, чуть дрожащим голосом сказала Наденька. — Вам надо бы заказать брошь с высеченными на ней тремя буквами: «СОС»!