Отчий дом - Ян Винецкий

Петр Николаевич не дышал. Ждал, когда аэроплан оторвется от земли… Наконец-то! Он облегченно вздохнул. Теперь пора отпускать ручку, чтобы аппарат полез вверх. Впрочем, нет, рано! Еще потеряешь скорость… От напряжения заныла рука. Но деревья, деревья! Не дай бог врезаться…

Петр Николаевич ослабил ручку управления, и аэроплан быстро пошел на подъем.

Нелидов притих. Он держался руками за подкосы с такой силой, что побелели ногти. «Случись чего… Костей не соберешь!»

Его охватило острое чувство страха и удивила широта простора, открывавшегося взору. Дома превратились в зеленые, красные и бурые пятна крыш, дороги обернулись белыми лентами.

Нелидов молча дивился этим превращениям и с надеждой посматривал на спину Нестерова.

«Держись, Пётра! Держись, родимый!»

Нелидов не был суеверен, но сейчас истово молился Иисусу Христу, выпрашивая благополучную посадку.

Петр Николаевич только сейчас заметил, что альтиметр показывал девятьсот метров. «Вот так забрался!» Он осторожно убавил бензин, выровнял аэроплан и полетел по горизонтали…

«Полдела сделано — взлетел благополучно»! — с уже пробивающейся сквозь опасения и заботы гордостью подумал Петр Николаевич. Почему-то вспомнился банальный анекдот об одном влюбленном в жену губернатора семинаристе, который обнадеживал себя тем, что, мол, полдела сделано: он влюблен.

Петр Николаевич, снова затая дыхание, подвинул правую ногу вперед… Еще чуточку. Еще… Чуть-чуть наклонил ручку вправо. Аэроплан едва заметно наклонился и стал поворачивать вправо. Петр Николаевич выровнял его и все движения повторил сначала. Аэроплан слушался. Слушался! Бурная волна счастья подкатила к сердцу.

— Ого-о-го-о! — кричал он, подражая Нелидову. — Ого-о-го-о!

Механик понял его, но сидел безучастно: его немилосердно тошнило, особенно в те мгновенья, когда аэроплан проваливался в невидимые и таинственные «воздушные ямы».

Петр Николаевич посмотрел вниз слева, потом справа. Где же аэродром? Дал левую ногу и наклонил ручку влево. Аэроплан повернул влево. Вдали показалось здание Балтийского вокзала. Вон он где! Стоякин, верно, ругается, поминая всех святых и чертей.

Нестеров взял курс на вокзал. Страх снова начал просачиваться в душу. «Сяду как?..»

Перед глазами встало лицо Вачнадзе с окровавленным ртом…

Вот и аэродром с белыми проплешинами взлетной и посадочной полос. Петр Николаевич медленно-медленно убавил газ — не дай бог заглохнет мотор! — и пошел на снижение.

Раздался протяжный и противный свист. Петр Николаевич сообразил, что снижается с большой скоростью и убавил угол. Свист прекратился. Нестеров почувствовал, как прилипла к спине рубашка. В шею жарко дышал Нелидов.

Слева мелькнуло белое посадочное полотнище. Мотор гудел по-шмелиному ровно и глухо. С присвистом стрекотал на малых оборотах винт.

Петр Николаевич замер: вот-вот аэроплан должен коснуться земли колесами. Плавно выбрал ручку на себя. Толчок. Аэроплан катится по земле… Сел!

— Ого-о-го-о! — протяжно и ликующе протянул Нестеров. — Ого-о-го-о!

Ему нравится самому этот могучий, лихой, торжествующий возглас. Он похож на музыкальную гамму. До-ре-ми-фа!

Петр Николаевич отстегнул привязные ремни, выключил мотор. Аэроплан окружили офицеры.

— Спасибо, поручик! — сказал Стоякин, пожимая руку Нестерову. — Не подвел. Сел на три точки!

Нелидов с трудом выбрался из «Фармана» и пошел шатаясь, как пьяный.

— Укачало! — смеялись офицеры.

Петр Николаевич смотрел ему вслед с ласковой задумчивостью…

По вечерам, когда солнце медленно клонилось к закату и в воздухе стояла необыкновенно безмятежная, задумчивая тишина, любили жители Гатчины наблюдать полеты авиаторов. Аварии и катастрофы были столь часты, что люди расценивали каждый полет единоборством гордого человеческого духа с неукротимой и капризной стихией неба.

Перрон Балтийского вокзала и привокзальный сквер заполняли густые толпы народа.

Прежде с уст не сходило имя «бога аэродрома» поручика Стоякина. Теперь появился у публики новый кумир — поручик Нестеров.

Мотористы во главе с Нелидовым к своим восторженным рассказам о поручике Нестерове примешивали немало фантазии, и вот, подобно волнам от брошенного в воду камня, разбегалась, множилась, обрастала самыми невероятными подробностями стоустая людская молва…

Передавали, будто из Петербурга приезжал какой-то фабрикант, слезно молил заключить с ним контракт на любых условиях — только согласись, мол, летать за плату над одним из столичных ипподромов. И будто Нестеров ответил ему так:

«Вы сказали — на любых условиях? Хорошо! Тогда вот мое условие: раздайте рабочим весь свой капитал, тогда я, может, и стану иметь с вами дело!»

Вачнадзе передал однажды этот ходивший в народе рассказ Нестерову. Тот польщенно рассмеялся, потом задумался.

— Пожалуй, так… — сказал он тихо.

— Что «так»? — не понял Вачнадзе.

— Полезно запомнить, говорю, на будущее. Теперь я знаю, что ответить, если…

— А-а… — улыбнулся Вачнадзе.

…В этот мягкий субботний вечер публики собралось больше обычного: питомцы Стоякина после тренировочных полетов сдавали экзамены на звание «пилота-авиатора». Посторонние люди бродили у ангаров, подходили к аэропланам и с опаской щупали крылья…

У крайнего ангара стояли Зарайский и жена Стоякина.

— Благослови, Вероника, — произнес он тихо. — Сейчас мне лететь…

Он сказал это неожиданно просто, без обычной рисовки, и Вероника Петровна настороженно улыбнулась:

— Что же… Желаю тебе удачи, Ника.

— Удачи! — вздохнул он. — Она неуловима, как дерзкая и хитрая птица.

— Плохой из тебя птицелов! Нестеров, вон, держит уже ее за крылья.

Зарайский со злобной проницательностью заглянул в ее прищуренные глаза.

— Когда ты кончишь охотиться на птицеловов! — сказал он раздраженно. — Ты думаешь — я летаю хуже этого нижегородского голубятника?

— Я ничего не думаю, — ответила она с небрежностью, в которой сквозил сарказм. — Я только помню, как месяца два тому назад ты струсил, побоявшись взлететь, и все свалил на механика.

— Ложь! — вскрикнул Зарайский с болезненной гримасой, словно его ущипнули. — Это выдумал Нестеров, а Стоякин поверил ему.

— Во всяком случае, ты должен благодарить меня, — ее губы изогнулись не то жалостливо, не то брезгливо. — Стоякин намеревался тебя выгнать…

Зарайский задумался. Что влекло его к этой изрядно помятой чувственными излишествами даме?.. Красота? Он мот найти женщину в стократ красивее. Острый, кокетливый, временами безжалостный ум? Отчасти так. Поначалу ему было только забавно, не более, что Вероника Петровна затеяла с ним игру, чем-то напоминавшую забаву кошки с мышью, но только с той разницею, что трудно было сказать, кто у кого чаще бывал в зубах.

Потом он стал испытывать неодолимую потребность встречаться с ней, слушать ее милые колкости и временами украдкой заманивать ее, как в силки, на вечер в отель. Он приохотился к этой любви в украдку, хотя ни для кого, в том числе и для Стоякина, связь Зарайского с Вероникой Петровной не была тайной.

Подумать только, что Вероника, которую он знал еще девушкой, наивной и взбалмошной, превратилась теперь в женщину, владеющую колдовством непонятной и прямо-таки царственной власти над ним!

— Мне смешны потуги принудить меня любить тебя! — сказала она однажды Зарайскому.

— Как? — удивился он вполне искренне. — Разве у нас не любовь?

Она долго хохотала, ероша его старательно уложенную прическу.

Теперь Вероника Петровна словно продолжала начатый давно разговор.

— Ах, юноша!.. Ты никогда не сумеешь любить, потому что у тебя холодное сердце эгоиста. Когда любят, отдают своей любви все и не жалуются на лишения. Стоякин, тот любит, да!.. Сколько я… мы доставили ему терзаний, — а терпит! О себе не говорю. Я не отношусь к тем женщинам, которые отдают любви все, что имеют, а потом жалуются, что их обокрали!..

Она стояла против него — стройная, гибкая, насмешливо-недоступная. Такою она всегда нравилась ему, возбуждая желание сломить эту недоступность, погасить эту усмешку превосходства победительницы.

— И все-таки, Вероника, в твоих словах слышится жалоба, — тихонько ужалил ее Зарайский.

— Ошибаешься. Сегодня, может быть, последний раз подвергаю я испытанию чувство твое…

— Чего же ты от меня требуешь? — спросил он, нервно теребя ремешок, отчего все время подпрыгивал кортик.

Вероника Петровна понизила голос до шепота:

— Ты должен сегодня доказать, что летаешь не хуже, а лучше Нестерова. До сих пор твою удаль видели лишь в ресторанах. Иной раз приходит в голову мысль: не научиться ли мне летать? Я бы показала тебе, что такое храбрость!..