Рыбы молчат по-испански - Надежда Беленькая

Нина приходит к выводу, что мужчины симпатичнее своих жен. Или ей только так кажется? Она остается с ними один на один в последний день, когда нужно идти в консульство, где усыновленному сироте оформляют визу, а сам ребенок сидит в это время в отеле вместе с новоиспеченной матерью – и в этот последний день мужчины преображаются. Оттаивают, как зимние цветы. Пытаются даже приударить за Ниной. Потому что у них в Барселоне или Мадриде такие не водятся. Потому что последний глоток свободы, лебединая песня.

Нина слышала о романах русских переводчиц с иностранцами: нет, она таких романов не понимает. Эта вежливая улыбка, этот страх в уголках глаз. Ручная, карманная Европа, из которой они сюда приезжают. Можно ли влюбиться в мужчину, который не уверен в себе? Который прячет страх за вежливой улыбкой и поверхностной болтовней?

Рядом с иностранцами Нина иногда испытывала что-то вроде приступов национальной гордости, территориального превосходства: такие приступы возникали неожиданно, заставая ее врасплох. Это был животный инстинкт, в котором Нина не призналась бы никому – ни себе, ни другим: у тебя крошечная Европа, а у меня вон чего – тысячи километров пустынной земли.

Несмотря на университет, диссертацию о Дали и детство в центре Москвы, выросла Нина на материных рассказах о Крайнем Севере. Колыма, река Яна, лиловые горы Колымского края, которые Нина видела на фотографиях, все время незаметно присутствовали в ее жизни. Мать надолго исчезала каждое лето, потом возвращалась и казалась Нине немного другой. И Нина тоже менялась, потому что с приездом матери вдруг оказывалось, что позади уютной обустроенной жизни, полной вкусной еды, удобных вещей, свободного перемещения на городском транспорте, существует что-то совсем другое…

С Ксенией Нина проводила довольно много времени. Только в присутствии Ксении рассеивалось предчувствие грозной беды, преследовавшее Нину неотвязно днем и ночью. Ксения держалась так независимо, так уверенно и невозмутимо, что, глядя на нее, Нина успокаивалась. Однажды она преспокойно рассказала, что Кирилл пришел в неописуемую ярость, узнав о ее вероломстве, – ей рассказала про это Алевтина, одна из рогожинских посредниц, которой Кирилл в отчаянии названивал, чтобы поделиться своим горем.

– Ты не боишься? – спросила Нина.

– А чего бояться-то? Что он мне сделает? У него, между прочим, тоже рыло в пуху, и нарываться на неприятности он не станет. Кирилл – трус.

Нина молчала. «Неужели Ксения так недальновидна? – думала она. – Что значит трус? Даже самый распоследний трус попытается отомстить, если кто-то посмел забраться в его огород и там хозяйничает. Причем не кто-то чужой, а Ксения, доверенное лицо, подруга юности, которую он пустил в огород сам, а потом она его оттуда выгнала, как лиса зайца из лубяной избушки».

Однако невозмутимость Ксении внушала Нине оптимизм. Тем более шло время, месяц проходил за месяцем, унося их обеих все дальше от того вечера в китайском ресторане, а Кирилл не проявлялся. «Все-таки Ксения его хорошо знает, – рассуждала Нина. – Видимо, он действительно не хочет с ней связываться. А может, ему и так всего хватает – ведь Рогожин у него не единственный регион, есть и другие».

И все же спокойствие наступало только в те часы, когда Ксения была неподалеку. Если же они несколько дней не виделись, тревога вновь наваливалась на Нину, лишая аппетита и сна.

Но виделись они часто.

Их объединяло то, что принято называть «общими интересами». Иначе говоря, Ксения была единственным человеком, полностью разделявшим Нинино новое увлечение и находящимся в курсе всех ее дел. От старых знакомых, даже от Макса и матери специфику своего бизнеса Нина по возможности старалась утаить. Впрочем, никто особенно и не вникал: мать, пораженная суммой, выданной на текущие расходы, вопросов больше не задавала, старые университетские подруги отдалились и поблекли, поскольку с кафедры Нина ушла, прежние разговоры вести разучилась, все время куда-то спешила и книжек почти не читала, а новых друзей она пока не приобрела. Кроме того, времени для общения с кем-либо кроме Ксении у нее попросту не было. Даже с Максом она виделась редко.

Зато уж с Ксенией Нина отводила душу! Они пили привезенную испанцами риоху в гостиничном номере, у Ксении дома или часами сидели в каком-нибудь московском ресторане и говорили, говорили без умолку – про испанцев и чиновников, про Рогожин и про деньги, те невероятные деньги, которые однажды вошли в их жизнь как бы сами собой, установили свои законы и подарили новые ощущения. С некоторых пор Нина почти физически чувствовала, что у нее есть деньги, что она владеет мощной энергией и может направить ее, куда заблагорассудится, а у других такой энергии нет.

На самом же деле Нина быстро поняла, что они с Ксенией в этом бурном мире не одиноки: у них имелись единомышленники. Этих единомышленников, Ксениных коллег, Нина увидела очень скоро.

Как-то раз Ксения взяла ее вместе с собой на собрание независимых посредников, которые проживали в Москве, а усыновлениями, как и сама Ксения, занимались в Рогожине. Такие собрания проводились регулярно в одном из московских ресторанов. Тот факт, что Ксению начали туда приглашать, был исключительно важен для их общей карьеры: ее приняли в узкий круг, считали своей, а значит, ее мнение чего-то стоило, к ней решили прислушаться. Видимо, шестым чувством тертые бизнесмены угадали в Ксении серьезного конкурента, которого для общего блага разумнее было превратить в союзника и держать под контролем.

В ресторан Нина собиралась почти два часа: красила ногти, глаза, ресницы, перемерила одну за другой целую гору вещей – юбки, брюки, пиджаки. Ее любимая уличная мода для такого случая никак не годилась, а одеваться иначе Нине было не так просто. Большого зеркала в комнате не было, и, накинув на себя очередную одежку, она через всю квартиру бежала в прихожую. Нина понимала, для чего ее берут: неказистая с виду Ксения хотела, чтобы ее лишний раз увидели в обществе обаятельной культурной компаньонки.

– У тебя же модельная внешность, Нин, – говорила Ксения, когда Нина в очередной раз сомневалась, прилично ли надевать узкие в облипку штаны, короткую юбку, оголяющую длинные худые ноги, которых она с детства стеснялась, слишком яркое платье, джемпер с низким вырезом. – Тебе все идет, даже не сомневайся!

Особенно Нина стеснялась косметики. Мать с детства повторяла, что косметика делает женщину вульгарной, что красота должна быть естественной, и настоящие мужчины замечают в первую очередь скромных, ненакрашенных женщин. Тушь и тени для век – так казалось Нине – подчеркивали бледность ее кожи, делали старше, а первую в своей жизни губную помаду она купила на защиту диплома и с тех пор ни разу ею не пользовалась. Со временем помада прогоркла, приобрела запах свечного парафина, и ее пришлось выбросить.

Накануне встречи Нина специально купила все новое.

Она остановилась на строгих черных брюках, в которых когда-то принимала экзамены у студентов, серой водолазке, тонком замшевом пиджаке и яркой косынке, привезенной в прошлом году из Франции, куда Зою Алексеевну отправили на научную конференцию.

В маленьком уютном ресторане собралось в тот вечер шесть человек, считая Нину и Ксению. Расселись вокруг двух сдвинутых вплотную низеньких столиков, на которых горели свечи. Подали чай, кофе, песочное печенье с курагой, эклеры с домашним заварным кремом, кусочки вишневого штруделя в белой молочной подливке.

Нина заказала фисташковое мороженое и горячий шоколад.

Всех собравшихся она видела и раньше хотя бы по одному разу – в Рогожинском областном суде, в департаменте образования. Например, та противная французская пара, которую Нина когда-то в незапамятные времена встретила в Адином доме ребенка, принадлежала Алевтине, солидной даме, обладавшей достоинством парового катка. Ксения рассказывала Нине, что в прошлом Алевтина была завучем в элитной спецшколе, а потом, когда времена изменились, внезапно переквалифицировалась в бизнес-леди, занялась усыновлениями и с тех пор прикупила уже как минимум две квартиры: одну в центре Москвы, другую где-то в новом районе. Возле ресторана Алевтину поджидал бандитского вида квадратный джип, где слушал радио «Шансон» и читал газету ее личный шофер.

Напротив Алевтины сидел средних лет мужчина невысокого роста с совершенно гладкой шарообразной головой, круглым упитанным лицом и маленькими, до странности неподвижными глазами. Это был Роман, неприметный посредник уровня Ксении, с которым по необъяснимой причине тоже было принято считаться. Иногда, рассказывала Ксения, понять логику братства было затруднительно, хотя она, безусловно, существовала.

Сидящая напротив Нины миловидная женщина была, наоборот, очень подвижна, обаятельна и элегантна. Женщину звали Тамарой, она работала давно и успела заслужить в усыновительных кругах авторитет. Тамару Нина тоже видела в Рогожине раньше. Как-то раз весной они сидели бок о бок на скамеечке в сквере возле суда. К удивлению Нины, Тамара держала в руках букетик мимозы, как булгаковская Маргарита, и заговорила первой, хотя Нина была всего лишь переводчиком и общение с ней в правила не входило. У Тамары был певучий голос, говорила она неторопливо, с ленцой, с ужимкой, как будто сейчас вдруг встанет и отправится не в чиновничьи кабинеты за бумажками, а к себе в покои, где ее поджидает приятный гость, а горничная уже накрыла поздний завтрак.