Заговор Тюдоров - Кристофер Гортнер

– Если не поверите, Ренар наймет кого-нибудь другого. И если его следующий агент продвинется так же далеко, как я, вы обречены. – Я стойко выдержал его непримиримый взгляд. – Отдайте мне все письма, и у вас не найдут ничего. В чем тогда смогут вас обвинить? Арест грозит только графу.

Роберт надолго задумался. Затем поднял руки и принялся медленно, с притворным восторгом аплодировать.

– Поздравляю, ты стал мужчиной! Правда, забыл принять во внимание одну мелочь. – Он оскалился в ухмылке. – Что, если твоя драгоценная Елизавета далеко не так невинна, как ты полагаешь? Что, если ты стремишься спасти ее от того, что она сама помогла привести в движение?

Я почувствовал, как руки сами сжимаются в кулаки.

– Можете вы хоть раз в жизни говорить без обиняков?

Роберт хохотнул:

– Разумеется, могу. Даже с удовольствием. Посол Ренар прав: заговор против королевы существует. Это единственный способ избавиться от треклятого испанского принца и наивного убеждения Марии, будто ее долг – вернуть нас в лоно католических суеверий. В назначенный день и час люди, которым я разослал письма, соберут свои армии; они поднимут восстание и объявят, что королева Мария неспособна править. Ей будет дан выбор: если она добровольно откажется от трона, ее оставят в живых. На этом настояла Елизавета; ей кажется, что перед лицом восстания сестра прислушается к доводам здравого смысла. – Роберт понизил голос до шепота: – Но ведь мы оба знаем, что Мария на это неспособна. Мы знаем, что она станет сражаться до конца, как сражалась против моего отца. И поэтому, можешь не сомневаться, она умрет. Ее голова будет торчать на пике рядом с головой моего отца, и тогда, мой вероломный друг, месть наконец свершится.

Я ничего не ответил. Я стоял молча, впитывая его слова всем существом, как бумага впитывает отравленные чернила. То, что сказал Дадли, было для меня ударом, но отнюдь не потрясением: Елизавета всегда была не из тех, кто избегает схватки, а Мария открыто угрожала ей. Королева даже, судя по словам Ренара, сомневалась в законности ее рождения. Да, Елизавета в разговоре со мной умолчала о том, насколько замешана в заговоре, но ведь она не подозревала, как ловко Дадли воспользовался ее страхами ради своих корыстных целей; не подозревала даже, когда сама оказалась перед необходимостью бороться за свое право на трон. Вот почему она написала Дадли; вот почему рискнула собственной безопасностью и стремительно иссякающим доверием Марии; вот почему поощряла Кортни даже после того, как получила предостережение. Елизавета думала, что все же сумеет убедить сестру смириться с жертвой, которой требует ее монарший долг, – отказаться от брака с Габсбургом ради блага своих подданных.

Она совершенно не знала Марию и, независимо от того, что побудило ее к действию, совершила государственную измену. Это могло стоить жизни и ей самой, и мне. Впрочем, я не остановлюсь. Я веду собственную войну – во имя мести за Перегрина, погибшего от руки Ренара.

Я должен уничтожить посла, а дальше – будь что будет.

– Выживете вы или умрете, меня не заботит, – сказал я Роберту и шагнул к нему, протянув руку. – Мне нужны эти письма, и вы их мне отдадите.

Он рассмеялся:

– Не думаю. Елизавета не открыла тебе всей правды, ведь какое бы удовольствие ни доставляло ей посылать тебя к людям, которым ты в подметки не годишься, в конечном счете она понимает: безродное происхождение – это клеймо, и избавиться от него невозможно. Она знает, что ты всего лишь безымянный ублюдок, которому нельзя доверять. – Роберт скрестил руки на груди. – А теперь, Прескотт, убирайся в нору, из которой выполз, не то я передумаю и ты горько пожалеешь, что явился сюда!

Я и сам не ожидал своей реакции на эти слова. Мне доводилось слышать от Дадли и не такое, но сейчас словно все воспоминания моего горького детства разом всколыхнулись, и яростная волна захлестнула меня с головой. Все мое существование разом свелось к этому безумному мгновению. Я нагнул голову и, с разгона ринувшись на Роберта, всей тяжестью своего тела припечатал его к буфету.

Кубок вылетел из его руки и с металлическим звоном покатился по полу. Роберт испустил бешеный рев и принялся молотить меня кулаками. Я крепко ухватил его за пояс, стащил на пол и выдернул из-за голенища кинжал. Он попытался сдавить руками мою шею, но я оседлал его и, прижав к полу, приставил острие к горлу.

– В последний раз повторяю, – процедил я сквозь зубы, – отдайте мне письма, иначе прольется кровь!

– Кро-о-овь! – взвыл Роберт и, с нечеловеческой силой извернувшись, ударил меня коленями в пах.

Искры брызнули из глаз, и я утратил остатки самообладания. Со всей силы я ударил его кулаком в лицо; он ударил в ответ, и мы покатились по ковру, сцепившись в неистовой драке, меся друг друга кулаками и царапая ногтями. Роберт пытался вывернуть из моей руки кинжал или направить лезвие в мою сторону. Я не чувствовал ничего – ни боли, ни страха, даже когда он ударил меня кулаком в висок и в глазах потемнело. С диким рычанием, в котором даже я не смог распознать собственного голоса, я принялся избивать его, раз за разом нанося удары рукоятью кинжала; я слышал, как лопается кожа и хрустят кости.

Затем мои руки сомкнулись на шее Роберта; он ужом извивался подо мной, но я, точно тисками, сдавил его горло. Он захрипел. Ярость моя – безграничная, всепоглощающая ярость, которую я столько лет держал на привязи, точно зверя, в темных недрах своего существа, которую питали годы моих мучений, тягостных сомнений, тоски и беспомощности, – сейчас затмила все: осторожность, милосердие… разум.

– Стойте! Ради бога, прекратите!

Страшный женский крик и неистовый лай терьера прорвались в мое помутившееся сознание. Вслед за ними раздался ритмичный стук – это Роберт, борясь за глоток воздуха, судорожно сучил ногами, и его каблуки молотили по полу. Оглянувшись, я сквозь залившую лицо кровь различил нескольких людей, которые вбежали в комнату и бросились к нам.

Я проворно приставил кинжал к горлу Роберта:

– Не подходите, или, Богом клянусь, я убью его!

Братья Дадли замерли. Джон стоял впереди всех, мертвенная бледность залила его лицо, когда он окинул взглядом нас, простертых на полу; расплесканное вино и попадавшие с буфета кубки, перевернутые кресла и табуреты.

Первым меня узнал Гилфорд.

– Это же найденыш! – закричал он, а Генри Дадли, брызгая слюной, прошипел:

– Сукин сын! Спустите на него пса, и я прикончу его голыми руками!

– Ничего подобного вы не сделаете! – прозвучал дрожащий женский голос – тот самый, который умолял нас остановиться.

Крепче стиснув горло Роберта, я сквозь редеющую дымку гнева воззрился туда, где в дверном проеме застыла, словно окаменев, Джейн Грей.