И проснуться не затемно, а на рассвете - Джошуа Феррис

– Вы когда-нибудь так любили?

– Так – это как? Любил ли я женщину, которая мне не подходила?

– Которую вы выбрали необдуманно, не глядя, потому что… ну, потому что вам нужна была не просто подружка, а нечто большее.

– А вы?

Я рассказал ему про Сэм и Сантакроче, про Конни и Плотцев.

– Говорят, это свойственно ульмам. Возможно, так и есть, откуда мне знать? Конечно, я тоже любил.

Мерсер только-только переехал в Нью-Йорк, жил без гроша в кармане, без друзей. И в один прекрасный день оказался на пороге огненного храма, расположенного на первом этаже многоквартирного дома.

– Огненного храма?

– Зороастризм. Слыхали про такую религию?

– Не больше, чем все остальные.

Мерсер прочел немало книг о мировых религиях, и зороастризм привлек его своей первобытностью. Зороастрийцы верят, что сначала был свет и была тьма, и свет боролся с тьмой. По крайней мере, так это приблизительно понял молодой Мерсер. Он некоторое время посещал храм и беседовал там с главным священнослужителем, человеком по имени Кир Мазда, в обязанности которого входило поддерживать огонь в очаге. Мерсеру нравились его усы, две половинки которых отталкивали друг друга, точно магниты. Вскоре Мерсер заметил среди прихожан девушку – и по уши влюбился. Два поколения тому назад ее семья переехала из Ирана в Америку, и теперь эта девушка всеми возможными способами бунтовала против родителей. Они с Мерсером прятались по углам, целовались в метро. Строили наивные планы на будущее. Но реальность взяла свое. Консервативные зороастрийцы не допускают смешанных браков. Браки детей устраивают родители, так заведено. К тому моменту, когда Мерсеру исполнилось двадцать, его возлюбленная вышла замуж. Свое разбитое сердце он понес на фондовый рынок с целью вернуться в храм уже миллионером и сделать большое пожертвование. Утрата былого величия была не единственной бедой зороастризма: им не хватало денег на работу с населением, на проповедование идей.

– Вы сделали пожертвование?

– После того как я заработал первый миллион, меня это уже не волновало. Сердечная рана заросла. Хотя шрам остался. Зато после первой сотни я купил им храм в Нью-Джерси. Анонимно.

– Вы отомстили анонимно?!

– Мне нечего было доказывать, и в почестях я не нуждался. А потом, я ведь не в девушку влюбился, а в идею – идею борьбы света и тьмы. В человека с пышными усами, в белом халате с золотым поясом, который поддерживал огонь. И в дари. Мне нравилось звучание дари.

Мерсер подозвал бармена. Мы пронаблюдали, как он безмолвно достал с полки бутылку, налил нам драгоценный напиток и вновь уткнулся в экран я-машинки.

– Как я понял, христианином вы не были, – сказал я.

– Отчего же? Я родился и вырос в христианской семье.

Все было просто. В тринадцать лет он прошел крещение и получил именную Библию. Никто не заставлял и не уговаривал его читать Священное Писание, поэтому он так ни разу его и не открыл. Иисус Христос принадлежал ему по праву рождения и был ему другом. Он всегда заботился о Мерсере. Когда Мерсеру было страшно, он оказывался рядом и защищал его. Когда Мерсер совершал дурной поступок, он смотрел на него с укором и печалью во взгляде. Когда Мерсер искал прощения, он дарил ему прощение. Чтобы Иисус всегда его любил, от Мерсера требовалось лишь одно: вера. Никаких жертв, ритуалов, особого образа жизни. Надо было только всем сердцем верить в Христа, и за одно это на Мерсера сходила Божья благодать. То, что он практически ничего не знал о своей душе – и не будет знать еще много лет, – не имело значения. За веру он получал отпущение грехов, вечную жизнь и подарки на Рождество.

– Я с любовью вспоминаю нашу церковь. Людей, которые были к нам добры. Помню, как после смерти мамы пытался молиться: складывал вместе ладони, склонял голову. А потом думал: допустим, сверху на тебя действительно смотрит Иисус Христос. Он ведь не идиот, так? Он знает. Он все отлично знает. Так что окажи нам обоим милость, встань с колен.

Дверь открылась, и в бар вошла шумная компания. Они купили выпивку и удалились в бильярдную, так что весь остаток вечера мы беседовали под стук бильярдных шаров, за которым следовали крики и стоны.

– Если честно, я их почти все перепробовал.

– Что – все?

– Религии.

Много лет Мерсер посвятил дзен-буддизму и ежегодно ездил в Киото, где у него был учитель. На протяжении тридцати лет стабильно преумножая свое состояние, Мерсер каждый год на десять дней полностью отказывался от благ цивилизации и сутками напролет медитировал, сидя на татами, и попрошайничал на улицах. Словом, он всегда был в поиске, поиске столь напряженном, что он никогда бы не увенчался успехом.

– Двенадцать лет подряд я ездил в Киото. Эти поездки помогли мне увидеть общую картину, но оставили мое сердце холодным. Знаете, что я думаю о буддизме? Он дает правильные ответы на неправильные вопросы.

Потом он увлекся джайнизмом, антропософией, учением Кришнамурти. Ездил в Непал, Тибет, поднимался на Гималайи. Ему нравился иудаизм. Коран вызывал у него восхищение. «Дианетика» его насмешила. Он не уважал «религии для всех»: унитарианизм, бахаизм и прочие телячьи нежности. Ему хотелось такой веры, которая понимала бы милосердие как справедливость, смягченную благодатью, и при этом не морочила бы ему голову всякими глупостями о том, что к смерти можно приспособиться, что ее можно преодолеть.

– Пусть меня не постигнет самое страшное, пусть я никогда больше не буду страдать и испытывать неудобства, если пожелаю. Но в конце я все равно умру. Умру – и, может быть, в ужасных муках. А что дальше – кто знает?

Тем временем тщетные поиски продолжались, ни одна из существующих религий не давала ему достойного ответа на вопрос: «Зачем я здесь?»

– Жаль, я не смог стать христианином, – сказал Мерсер. – Как это было бы здорово: на левом и правом плече сидели бы всезнайки, готовые ответить на любой вопрос, решить любую проблему. Все эти праздники и благотворительные ужины, задушевные разговоры с Христом, мирная вечная жизнь…

Он подозвал бармена, и тот подлил ему спиртного.

– Самый интересный опыт на моей памяти – пятидневное… Как же это называлось? Не помню. По сути – депрограммирование, но они называли это иначе.

– Депрограммирование?

– В какой-то момент я просто послал все к чертовой матери. Я страдал днями напролет, из ищущего превратился в разыскиваемого, терял время на всякие дурацкие мысли и переживания. Ради чего? В общем, я захотел избавиться от Иисуса Христа в голове. Ну, то есть от Бога, от Божьего голоса, но, поскольку меня воспитывали христианином, это был Иисус. Иисус судил, Иисус защищал, Иисус говорил: «Включи мозги». Что бы ни происходило, Иисус всегда был у меня в башке. Отпускал комментарии. Навешивал ярлыки. У вас тоже есть этот голос? Вечно подсказывающий, что хорошо, а что – плохо?

– Конечно. Только обычно он говорит мимо кассы.

– А, вспомнил! Реканалирование, так они это называли. Что-то типа реабилитационного центра, находится в Калифорнии. Я давно заметил: все, что не в Азии, находится в Калифорнии. Поехал я туда «реканалироваться». У них куча сотрудников: психотерапевты, неврологи, философы, атеисты… Идея в чем? Перестать думать, будто внутренний голос дарован тебе Богом, и поверить, что это твоя собственная совесть. Которая с годами появляется у каждого. Этакий дар эволюции. Тебя подключают ко всяким приборам и мониторам, сканируют мозг. Ты примериваешь на себя роль Бога. Тебе показывают всякие ужасы, покадровые видео разлагающихся трупов животных и все такое. Девиз: «Соучастие в собственной жизни».

– Вы это на ходу придумываете?

– Как такое можно придумать?

– Не знаю… И что, помогло?

– На некоторое время. Но привычка – вторая натура, со временем ты возвращаешься к прежним установкам и убеждениям, и тогда надо снова лететь в Калифорнию – на донастройку. Они рекомендуют делать это раз в год. Посмотрите в Интернете, сами убедитесь. Отзывы хорошие. А какой там вид на океан!

– Зачем вы все это делаете?

– О-хо-хо! – Он покосился на меня. – Вы правда хотите знать?

– Хочу.

Однажды Мерсер стоял на платформе метро и ждал поезда. Ему было восемнадцать, за душой – ни гроша, он только-только поступил в Колумбийский университет, чтобы изучать экономику. Был конец зимы, поезда ходили медленно. На платформе собралась изрядная толпа. Внезапно он упал на колени. Те, кто стоял в непосредственной близости, образовали вокруг него небольшое кольцо. Мерсеру показалось, что он не падает, а левитирует. На толпу, которая смотрела на него сверху вниз, он тоже смотрел сверху вниз. Сзади он ощущал некое наполненное светом присутствие: оно поднимало его, делая легким как перышко, но обернуться и посмотреть он не мог. На людей, которые с опаской косились на него, боясь подхватить какую-нибудь неведомую заразу, он глядел с улыбкой. Но они не видели улыбки. Они видели парня, который сперва рухнул на колени, а потом на спину. Мерсер, паривший наверху, где царил некий осязаемый дух, знал об этих людях все: их страхи, волнения, обиды, недовольства, и его улыбка была благосклонной. Он даже знал их имена и адреса. Он оказался в единственном замершем мгновении вечности, он был бесконечно малой черной точкой (в этом самый кайф, сказал он, чувствовать себя черной точкой), а с другой стороны, испытывал тяжесть веков, полных вакуума и огня, ледниковых периодов, вечного безмолвия неведомых пещер. Выражаясь простым языком, это было прозрение, откровение, религиозный опыт. Возможно, весьма заурядный и посредственный, допускал он. Поезд подъехал. Люди вокруг колебались: вызвать «Скорую»? Известить сотрудников метро? Плюнуть и уехать? Кто-то сердобольный оттащил его подальше от края платформы. Тот – или то, – что секунду назад касалось Мерсера сквозь его собственное парящее тело, исчезло. Он больше не парил. Он лежал на платформе и сквозь пальто чувствовал ее холод. Поезда приходили и уходили. Начался период отсутствия Бога в его жизни.