Врачеватель. Олигархическая сказка - Андрей Войновский

Сие услышав, и не в силах даже шелохнуться, Остроголов стоял в оцепенении, но главное, страшась при этом – не приведи Господь! – о чем-нибудь подумать.

– Папулик, ты сейчас такой серьезный, что очень даже и смешной, – счастливая улыбка не покидала детского красивого лица. Лица, что в полной мере можно было бы назвать великим «сотворением» Господним. Ведь каждому из нас творцом дана короткая по времени попытка прожить в объятьях безмятежности мгновенью равный срок, что мы на языке «речем» счастливою порою детства. И, видно, так уж «там» заведено, что было бы неправильным обременять сознание ребенка, навесив на него тяжелый опыт прожитых годов, чтоб тот по праву мог бы оценить и пользоваться трепетно подарком, которым одарили его «там», на небесах, вначале его жизненной дороги.

– Пал Палыч, ну очнись, – ребенок соскочил с кровати, – лучше послушай, что я видела во сне. Ко мне старик явился в белом одеянии, с большой седой и длинной бородой. Немного помолчав, он вдруг сказал, что хочет мне поведать значение креста, как символа, как знака… Папулик, что с тобой? Тебя, смотрю, трясет, как в лихорадке. Я что-нибудь не то сказала?

– Нет-нет, Лариса, вроде все в порядке… И что тебе явившийся во сне старик поведал? – закрыв глаза, спросил Остроголов.

– Да в общем ничего такого. Просто объяснил. Сказал, что если два энергетических потока идут по отношению друг друга строго параллельно, они не смогут пересечься никогда, а, значит, не способны к созиданию. И в этом смысл… Но только ты меня, папулечка, нашел! – не разбежавшись толком, будто пребывая в невесомости, движеньем легким прямо с места, шальная егоза запрыгнула Пал Палычу на грудь, обвив руками его шею. – А ты меня нашел и, значит, наши параллели пересеклись, и мы теперь с тобою вместе! Вместе навсегда. Ведь ты меня не бросишь? – своим пылающим лицом она прижалась к свежевыбритой щеке растерянного олигарха. – Немедленно скажи, что я твоя любовь, что мы с тобою связаны навечно, что никого и никогда так сильно ты не сможешь полюбить! Ну говори, я жду!

– Нет, никого и никогда!

Держа, как перышко, прильнувшего к груди ребенка, Пал Палыч медленно кружил его по спальне, как будто в доме в это утро играл оркестр «Венский вальс», а звуки скрипок и виолончелей, сливаясь с вечностью космических гармоний, неповторимым извлеченьем нот благословляли любящее сердце, не знавшее до сей поры, что и на этом свете может быть любовь подобно той, что некогда смогла постичь душа, оставив тело.

– Папулик мой, ты мне не должен возражать ни в чем. Ты слышишь? Тогда я стану вечностью и сделаю тебя счастливым. Тогда смогу, от вечности урвав кусочек, его припрятав в тайном уголке, отдать тебе потом частицу сокровения. Поверь, что это выше, чем любовь. Но и она останется со мной: моя любовь к тебе. Поверь, отец!

– Я верю, – кружил Остроголов ребенка в вихре вальса, – верю, ибо я тебя люблю.

«Калейдоскоп нежданных встреч,Мелькают лица на экране…Мне б найденное в них сберечьВ своем неначатом романе…»

– Папулик, а пойдем-ка поедим! Голодная как черт!

«Где каждый тащит боль свою…Как много правд на этом свете…Когда-нибудь я растворюВ одной своей все правды эти».

Звеня бубенчиком иль колокольчиком… Любая из метафор смогла б отлично подойти под звонкий смех нам, честно говоря, не очень-то понятного создания, но так как наш герой, надеемся, любим и уж наверняка он хочет быть любимым, нельзя его ни в коей мере за это упрекнуть в наивности и слепоте.

«Когда-нибудь проговорюВсю разноликость всех свиданий,Врывающихся в жизнь моюВ еще неначатом романе.Как мало маленьких миров…Как много вас – миров великих…Гудит мой дом от их шагов —Их отсветов враждуют блики».

Эх, славная ты наша, мраморная лестница! Ужели существуешь в этом доме только для того, чтоб по тебе – при всей твоей дороговизне – лишь спускались. И то не больше, чем два раза в месяц. Вот лифт – совсем другое дело. Вот кто поистине трудяга. Работает без устали, «не покладая рук», вверх-вниз безропотно таская на себе ленивых тучных домочадцев.

«Все ждут услышанными быть,Со мной общаясь беспрестанноВ надежде по теченью плытьВ словах рожденного романа.И с каждой встречей гнусь к землеПод тяжкой и счастливой ношей.И лист начальный на столе —Он мне самою жизнью брошен».

По лестнице – бегом, быстрее вниз, на кухню. Там в холодильнике есть рыба и икра… Должны быть колбаса, сыры, соленая капуста… Наверняка осталось что-нибудь от нежного копченого большого осетра… Фруктовый, обалденно вкусный торт вчера не съели точно, а, значит, будет и десерт. Как на витрине: батарея яств кисломолочных, как в супермаркете на выбор – шальной от свежести ассортимент.

Бегом, быстрее вниз, на кухню. Там для голодного гурмана сущий рай. Там цитрусы, большой арбуз и фрукты… Дерзай, дружок! Беги быстрей. Банзай!

«В гипнозе белого пятнаВсе чаще пульс воспоминаний.Когда-нибудь судьба однаМне той последней каплей станет.Тогда мучительный недугОтдам, напрягшись волей всей,Быть может, в миллионы рукИль просто – дочери своей».

Глава вторая

Время было обеденное. Где-то в районе Малой Бронной, в тихом уютном ресторанчике за угловым столиком, оттененным легкой перегородкой, неприметно расположились две женщины: Нина Сергеевна, естественно, не выпускавшая изо рта длинную дымившуюся сигарету, и Евгения Андреевна, пребывавшая в этот момент явно не в приподнятом настроении.

– Так, Женька, ну хватит тебе нюни-то распускать. Прям как баба, честное слово! – чтобы не дымить собеседнице в лицо и не вертеть при этом головой, Нина Сергеевна изящной струйкой выпускала сигаретный дым в сторону через уголки ярко накрашенных губ. – По себе знаю: стоит женщине влюбиться по-настоящему – она моментально становится бабой. Знаешь, эти чувства ни к чему хорошему не приводят. Все, как правило, заканчивается мудовыми рыданиями, а толку никакого… Чего коньяк не пьешь?

– Ой, Сергеевна, да не хочу я что-то. Прости, ну не лезет в меня этот коньяк. Тошно мне все! Понимаешь, руки опустились. Я места себе не нахожу. К тому же мне еще в контору надо: там работы завались… Ай, и машину я отпустила… У Мишки жена должна вот-вот родить, ну он меня и попросил, чтобы я его…

– Что? – Нина Сергеевна возмущенно нахмурила брови. – Какая работа? Да пошла она в жопу, работа эта. Имеем полное право на отдых. Ясно? Достаточно того, что я из этого Баторинска не вылезаю неделями… И на тебе, смотрю, вон совсем лица нет.

– Это не из-за работы.

– Да уж понимаю. Не дура… Так, роднуля моя, давай-ка все-таки выпьем. Для расширения, так сказать, наших сугубо женских гормонов… Ой, Господи!.. Сосудов!

Евгения Андреевна улыбнулась, и «под это дело» они все же выпили.

– То, что Остроголов тебя бросил, – Нина Сергеевна затянулась сигаретой, – это я уже поняла. Но чем мотивировал? Причина-то должна быть? Я, слава Богу, Пашку почти сорок лет знаю. И чтобы вот так, без объяснений – не в его натуре. Н у, естественно, проституток из бани я в расчет не беру. Это и ежу понятно… Что говорит-то?

– Я, Ниночка Сергеевна, хочу от него ребенка, – как-то отвлеченно сказала Женя, внимательно рассматривая пузатый коньячный бокал. – Но в жены при этом не набиваюсь. И он это отлично знает.

– А он что, против ребенка?

– Нет, был не против. Наоборот, очень даже хотел. Мы обсуждали…

– Так, стоп, – Нина Сергеевна, сделав глоток, закурила новую сигарету. – Начнем с того, что наш сердцеед формально пока еще женат, хотя, думаю, это дело времени. С Ларискиными-то закидонами: от неприкрытого блядства через сумасшествие да с головой в религию, как в омут… Ой, Господи, прости мне мой язык грешный!.. Но все равно, как бы там ни было – официальный развод не за горами. Не та проблема… Женька, ты мне что-то не договариваешь. Я ведь могу и обидеться. Ты как сама чувствуешь: он тебя разлюбил?

– Думаю, нет. Скорее, наоборот. Я смотреть не могу, как он мучается.

– Да что ж такое! Клуб мазохистов, что ли? Так, все. Будешь со мной играть в молчанку, я прямо сейчас при тебе ему позвоню, – она достала телефон. – Я теперь крутая. Мне теперь все можно.

– Нин, не надо, – глядя в сторону, Женя тихо рассмеялась. – Здесь, в общем-то, и тайны никакой нет. Просто тяжело и в голове не укладывается. Давай-ка, действительно, выпьем.

Они чокнулись и снова выпили.

– Вот эта девочка, – казалось, Женя подыскивала нужные слова, – которую он спас… Он же ее удочерил…

– Я знаю. Но официально, по-моему, еще нет.

– Возможно. Но это не важно. Я ведь ее ни разу не видела… А с другой стороны, какое я имею право обвинять в этом ребенка?..

– Так, Женька, ближе к телу.

– Вот она поставила условие: либо я, либо она. Хотя странно, она меня не знает и уж тем более не могла знать о наших отношениях. Паша тоже, естественно, ей ничего не говорил. Правда, он как-то обмолвился, что ребенок необычный, что иногда сам теряется от ее какой-то невероятной проницательности.