Человек и его окрестности - Фазиль Искандер

Поэтому он заранее зычным голосом отпугивал всякую четвероногую тварь, если она появлялась на улице или вдруг выскакивала из подворотни.

Впрочем, и человеку могло не поздоровиться, если он проходил слишком близко от его ведра или тем более по глупому любопытству заглядывал в него. Мальчик знал эту особенность дяди и считал, что излишняя физическая брезгливость тоже не признак большой ясности ума.

— Собаки! — грозно предупредил дядя, приблизившись к калитке и заметив Белку на коленях у мальчика. Он с такой предупредительной воинственностью взглянул на нее, словно Белка собиралась прямо с колен мальчика прыгнуть в ведро.

На самом деле Белочка, заслышав голос дяди, не только не проявила странного желания прыгать в ведро с водой, но, наоборот, еще сильнее прижалась к мальчику. Дядя исчез в калитке.

Мальчик вспомнил, как его сумасшедший дядя разговаривает с портретами своих братьев, висевшими в доме. Иногда бабушка, стоя перед этими портретами, подолгу молила Бога вернуть своих сыновей.

А сумасшедший дядя не понимал, что его братья арестованы и высланы. Он только понимал, что они куда-то уехали и не возвращаются, а бабушка очень хочет, чтобы они вернулись. Это он понимал.

И он порой сам подходил к портретам и начинал с ними разговаривать, просил их быстрей приезжать, не обижать бабушку. Обычно он с ними разговаривал очень ласковым голосом. Видно, ему казалось, что, если поласковее с ними говорить, они быстрее вернутся. Но иногда он терял терпение и начинал их ругать за то, что они не жалеют бабушку, не возвращаются. Тут он, бывало, припоминал им и собственные старые обиды. И бабушке приходилось отгонять его от портретов, заставлять замолкнуть. Но объяснить ему, что случилось с его братьями, было невозможно.

Мальчик снова взглянул в конец улицы. Любители футбола отшумели и прошли. Никого не было видно. Мальчик стал думать о своем государстве. Это уже стало привычкой. Довольно прилипчивой привычкой. От нее спасали только многочасовые игры, купание в море или запойное чтение книг.

Но здесь не было ясности, а он любил ясность. Он терпеть не мог все двоящееся, расплывающееся, извивающееся. И он думал, думал, чтобы все стало ясно.

Мальчик обожал революционные песни. Он любил всякие песни, но революционные обожал. Ему становилось сладко, когда он слышал эти песни. Он в такие минуты готов был умереть, чтобы другие люди были счастливые, веселые, здоровые. Чтобы все смеялись, шутили, вечно зазывали к себе гостей и щедро угощали их.

И самая сладкая мечта была такая. Что будет, когда революция полностью победит? А будет вот что. На пристани, возле которой пацаны купались в море, иногда с катеров разгружали арбузы. Целая гора рябящих арбузов, бывало, возвышалась на пристани. Потом их вывозили на базар. Иногда продавали прямо на пристани. И он был уверен, что, когда окончательно победит мировая революция, взрослые дяди будут швырять ребятам в море арбузы. Швырять и хохотать. А ребята будут со всех сторон подплывать к арбузам. Кто первым доплыл, ему первый арбуз. Множество арбузов, взрывая воду, будет лететь в море. Бултых! Бултых! Бултых!

А пацаны, вдосталь наигравшись арбузами и охладив их в воде, наконец подплывут к берегу, головой подталкивая арбузы перед собой. А на берегу будут разбивать арбузы камнями и вгрызаться в сладкую мякоть, обмазывая лица красным соком.

И мальчику было приятно, но и немножко грустно это воображать, потому что он себя видел взрослым, швыряющим арбузы в море, а не пацаном, вылавливающим их в воде, впрочем, иногда в мечтах забывалось, что это будет не так уж скоро, и он видел себя среди пацанов, вылавливающих арбузы. Цвет революции в его мечтах обращался в цвет сочной, сладкой мякоти арбуза.

Мальчик был уверен, что раз революционные песни такие красивые, значит, революция была правильная и нужная всем людям земли. Это же ясно. Если бы это было не так, песни не могли быть такими сладостными. Революция была прекрасна. Но потом произошли какие-то ошибки, появились какие-то шпионы, вредители, а власть запуталась и поглупела.

Например, в его родной дедушкиной деревне все не любили колхоз. Иногда смеялись над ним, иногда проклинали.

Они революцию не называли революцией, и это было довольно обидно. Они забыли или нарочно делали вид, что забыли, как она называется.

— Когда пришло колхозное время, — говорили они, а имели в виду, когда пришла революция и новая власть. И мальчик догадывался, что все они в душе считают, что у новой власти никакого другого замысла не было, кроме колхозов, и если они их не сразу ввели, то только для того, чтобы временно усыпить людей, укрепиться, а потом уже всех загнать в колхозы. Обидно было за революцию, но мальчик любил ясность и хотел понять, что случилось.

И мальчик, вглядываясь в деревенскую жизнь, старался понять, почему они проклинают колхоз. Он, конечно, знал, что крестьяне здесь как пахали до революции на быках, так и пашут. Как махали мотыгами, так и машут. Получалось, что если крестьяне на общем колхозном поле машут мотыгами, то работа должна идти лучше. Но почему? Он же видел своими глазами, что все наоборот. Если они на своих усадьбах и в самом деле в охотку махали мотыгами, то на общем поле они, скорее, помахивали ими.

Правда, до революции в Чегеме не было школы. А новая власть построила школу, и дети учились в ней. И мальчик считал, что это очень хорошо. Но почему власть не сказала честно и ясно:

— Мы для вас школу, а вы для нас колхоз. Согласны?

Однажды он с дедушкой стоял в кустах орешника над котловиной Сабида. Дедушка рубил молодняк для фасолевых подпорок, а мальчик очищал его от веток. Вдруг дедушка разогнулся, вытянул руку, сжимающую клювоносый топорик, и ткнул в сторону моря, где в сиреневом туманце виднелся Кенгурск:

— Вон там еще до Большого Снега ваш Сталин пароход ограбил.

«До Большого Снега» означало — до первой мировой войны. «Ваш Сталин» означало — не наш, деревенский, а ваш, городской.

— Как так, дедушка? — удивился мальчик.

— Так, — твердо сказал дедушка и одним ударом топора наискосок подрезал ореховое деревце, — ограбил пароход со своими головорезами. А потом перестрелял их и ушел по Нижнечегемской дороге.

Мальчик тогда не поверил дедушке, хотя он знал, что дедушка никогда не врет. Мальчик решил, что дедушка от ненависти к Сталину спутал его с какими-то абреками. В Чегеме все ненавидели Сталина, считая, что это он загнал их в колхоз.

И так как мальчик любил революцию, а из чудесных песен о революции было ясно, как божий день, что она совершена для народа, ему пришлось пожертвовать Сталиным. Да он его и сам не любил. Он его видел и слышал в киножурналах, и ему было ясно, что Сталин никак не похож на революционные песни. Пришлось его разжаловать из вождей. Но он знал, что в городе вслух об этом еще нельзя говорить.

Кто там еще оставался? Ворошилов. Он его тоже видел в киножурналах. Пожалуй, Ворошилов напоминал революционные песни, особенно когда на коне скакал по Красной площади и принимал парад. Остальные были такой мелочью, о которой и думать не стоит. Как можно было сравнивать козлобородого Калинина с революционной песней? Смешно.

Мальчик обожал революционные песни. Но он хотел, чтобы все было честно. Сталиным пришлось пожертвовать. Колхозами, во всяком случае горными, пришлось пожертвовать.

Шпионы и вредители, конечно, были и есть. Из-за них арестовывают таких невинных людей, как его дядья. Но куда смотрит Сталин?

Нет, он не может быть вождем. Он даже по-русски плохо говорит. Даже у нас здесь в Мухусе лучше говорят по-русски, чем он. А ведь он живет в Кремле. В какой-нибудь бедной сакле в горах еще можно так говорить по-русски. Но не в Кремле… Мальчик тогда не знал, что в Кремле все плохо говорят по-русски, потому что слышал одного Сталина.

Но что же удалось революции кроме прекрасных песен и могучих электростанций? Бесплатная школа, в которую он ходит, как и все ребята. Даже завтраки бесплатные. Правда, всего лишь кусочек хлеба с джемом. Глотнул — и нет. Но ведь идет такая война. Из-за этих завтраков мало кто уроки пропускал.

А что в странах капитала? Полным-полно безработных. А рабочий человек, не говоря о неграх, не может своего ребенка отдать в школу. Денег нет. А насчет завтраков в школе они даже не слыхали. Шамать захотел? Закуси промокашкой.

Тетушка прекрасно пела. Он любил ее за это и многое прощал. Она пела по-русски, по-абхазски и даже по-турецки. Больше всего она пела по-русски. Чаще всего романсы. Но и революционные песни иногда прихватывала. И вот что удивительно. Революцию всегда ругала, правда, дома, при своих. А революционные песни пела так задушевно, как будто жизнь готова была отдать за революцию.

Но мальчик точно знал, что тетушка не готова отдать жизнь за революцию. Да не то что жизнь, она даже кирпича с кирпичного завода дедушки не отдала бы революции добровольно. Пожалуй, она могла бы звездануть кирпичом по голове какого-нибудь зазевавшегося революционера, если, конечно, в те времена бывали зазевавшиеся революционеры. Она не была жадной, но она не признавала революции и ничего не хотела ей отдавать.