Огненный крест - Н. Денисов

Рабочие в фирме Карякина все были бывшие власовцы, казаки-корпусники. И всем хозяин устроил документы и продуктовые карточки рабочих тяжелого труда.

Инженер Теплицкий, начальник наш по разборке развалин, предложил нам «Цайт аккорд», то есть работать сдельно. Нет, не для того, чтоб хорошо заработать, нас не интересовали австрийские гроши-фенинги, а для того чтоб, выполнив дневную норму, можно было идти отдыхать. Согласились. И стали мы работать группами по три человека. Дневная норма на троих – кубометр кирпичей. Со мной были: мой друг по Белой Церкви и кадет Ванька Нагануцци и Павел Золотарёв, сослуживец по Русскому корпусу, раньше работавший двадцать пять лет на постройках в Болгарии. Мы с Ванькой стали собирать и сносить в кучу кирпичи, Павел складывал. В первый день мы сложили кубометр кирпичей к девяти часам утра. Кирпичей было много, везде валялись, разбросанные бомбардировками. На второй день норму выполнили к десяти. На третий – на поверхности уже не нашли ни одного кирпича. Чтоб добыть их, нужно было раскапывать кучи земли, массу пыли и песка, разбитой штукатурки. У Ваньки на это занятие не хватало терпения, и он мне сказал: «Шурка! Мы сегодня за восемь часов не выполним норму. Давай лучше подобьём вон ту колонну, и тогда упадёт мно-о-го кирпичей!... Давай!».

Я посмотрел на колонну и на потолок, который она поддерживала, и подумал: «Точно грохнется потолок на нас, если не сумеем вовремя отскочить!» А выше – тоже потолки. И все держатся на «нашей» колонне...». А Ванька, вооружившись кувалдой, начал уже колошматить из всех сил по этой опоре потолочной. Оглянулся на меня: «Что стоишь? Боишься?»

Конечно, боялся я. Но смелости придало то, о чем подумал я в те минуты: Ванька ведь не утерпит, не удержится у него – расскажет девушкам из соседнего лагеря, мол, «Шурка – трус!».

В Парше, соседнем женском лагере, были две сестры – Нонна и Нина. Ванька был влюблен в Нину, а в Нонну я был влюблен еще в Белой Церкви. И когда в Зальцбурге Нонна решила выйти замуж за Володю Кошкарова, кадета и нацмальчика, она спросила меня, как я к этому отношусь. Я в то время собирался партизанить в Карпатах, поэтому сказал Нонне, что я «ради России отказываюсь от всего!». Потом я был шафером на её свадьбе и свидетелем на гражданском бракосочетании в австрийском Зальцбурге...

Я взял кирку и стал помогать Ваньке подбивать колонну. Но тут прибежал Пашка Золотарёв и закричал: «Дураки! Сумасшедшие! Вон отсюда! Скорее!». Ванька засмеялся: «Пашка! Ты прибежал панику наводить?!». Пашка, просунув голову в окно, продолжал панически кричать: «Да выходите же... Песок сыплется – это первый признак, что сейчас будет обвал...».

Да. Из трещины колонны тонкой струйкой тёк песок. И я, как ужаленный, выскочил из окна. Ванька, помедлив еще какие-то секунды, неторопливо подошел к нам и сказал: «Смотрите! Колонна гнётся...»

Это продолжалось не больше минуты, а мне казалось вечностью. И вдруг сразу всё (!) рухнуло, кроме лестницы и верхней площадки строения. Посмотрев вверх, мы замерли. На необрушившейся площадке стоял контролёр фирмы Корякина. Стоял, видимо, боясь пошевелиться. Потом он осторожно ступил на первую ступень лестницы, потом на вторую... стал медленно спускаться, а когда почувствовал землю ногами, дал волю страху и злости, закричал: «Саботаж! Террористы!.. Инженер Теплицкий, узнайте имена и фамилии злодеев, запишите! Я их немедленно передам американским властям!».

Инженер Теплицкий, сектант евангельский, христианин, стал говорить нам: «Что вы сделали? Бог вам дал жизнь, а вы ею не дорожите! Кто бы вам вернул жизнь?».

«Фирма Карякина вернула бы нам жизнь!» – ответил ему Банька. А Пашка сказал: «Это я вам вернул жизнь! Ваши отцы дали вам первую жизнь, а я вторую. Я ваш второй отец. Купите теперь литр спирта и отпразднуем ваше второе рождение».

В этот день мы, не только наша тройка, а все тройки собрали и сложили быстро кирпичи и пошли гулять. Мы с Ванькой купили литр спирта, смешали с водой и угостили нашего отца Пашку. Он, охмелевши, стал нас обнимать и говорить: «Сыночки! Я вам дал вторую жизнь. Меня Бог послал вас спасти. Я складывал кирпичи, нанесенные вами, и у меня их было ещё много, как меня что-то толкнуло – где они, что-то притихли?! Я бросился бегом искать вас, самоубийц. Из-за лени, чтобы скорее закончить рабочий день, чуть не погибли, пережив войну!».

Одного литра спирта на троих нам было мало для такого большого праздника, мы хотели купить второй литр, но в Ицлинге у наших спекулянтов не достали, всё уж было распродано. В ту пору так много пили, что наши «снабженцы» не успевали с поставками. И я решил пойти в лагерь Парш. Там попытать удачу.

На трамвайной остановке один русский говорил своему собутыльнику, выпившему с ним в Ицлинге не меньше литра: «Садись на этот трамвай! Заплати двадцать веников (фенингов) и скажи кондуктору, чтоб сказал тебе, дураку, когда будет Муравей плац! Там слезешь... Кондуктор, скажи ему, когда будет Муравей плац». Кондуктор, возникший в дверях трамвая, покивал пьяницам: «Яволь, Мирабэль плац!»

Я не сел в трамвай. У меня было настроение пойти пешком в лагерь Парш – напрямик через поле.

Пошел и запел:

Над озером чаечка вьётся,Ей негде бедняжечке сесть.Лети ты в Сибирь,В край далёкий,Снеси ты печальную весть.

Меня остановил полицейский и попросил: «Битте шён никс зо лаут! (Пожалуйста, пойте не так громко!). Я показал ему на поле (фэльд) и сказал, что пойду петь в поле. Он мне разрешил петь в поле: «Я! Битте шён!»

И я пошел через поле и снова запел, переменив печальную песню про чаечку на боевые песни. И с боевыми песнями вошел в лагерь Парш. Мне потом говорил Володя Кошкаров: «Ты пел сербскую песню чётников «Преко крвы» – «Через кровь к своей цели». Ты так шагал, будто по колено в крови шагаешь...»

Почему так много пили в лагерях? Прошел слух, что нас выдадут большевикам. И началось. Пропивали всё: сапоги, шубы, шапки, всё, что было нажито, куплено, выменяно.

Пьяные куражились, вытирая слёзы, словно с жизнью прощались: «Пропали, как мухи!.. Когда выдадут нас на погибель, там всё отберут. Всё – пропивай! Всё меняй на шнапс. На австрийскую водку из гнилых яблок, из картофельной шелухи... Всё! Э-эх!..»

Тогда уже были выданы «смершу» и прочим энкэвэдэшникам казаки. В том самом городке Лиенце. И не только казаки-белоэмигранты, воевавшие на стороне немецкой армии, выданы их семьи. Весь беженский лагерь был окружен английскими танками: и женщин, и детей, пытавшихся убегать (ходили слухи), давили танками, исполняя Ялтинский договор Черчилля и Рузвельта со Сталиным.

В первые дни по окончании войны англичане и американцы точно исполняли пункт этого договора. А когда сообразили, что это преступление противочеловеческое, дали приказ своим военным: прекратить выдачу! И стали вести переговоры с большевиками об изменении этого пункта Ялтинского договора, то есть выдачи всех поголовно бывших российских и советских граждан. Договорились с большевиками о том, что выдавать будут только дезертиров из Красной Армии и военных преступников. Учредили комиссии советской репатриационной, английской и американской миссий. Каждый русский житель лагеря должен был явиться на комиссию и доказать, что он не военный преступник и не дезертир.

Ещё до начала работы этих комиссий в лагеря беженцев приезжали советские офицеры, НКВДисты – уговаривать вернуться на родину. Американцы, а «наши» лагеря находились в американской зоне оккупации, разрешали им выступать со своими речами в большом бараке, который был в каждом таком лагере. Приходили добровольные слушатели. Силой американцы не сгоняли нас.

К нам, в лагерь Ицлинг, приехал советский полковник Шишанков. Комендант лагеря американец мистер Дальби предоставил ему большой зал столовой и театра. Шишанков начал речь с того, что Родина ждёт нас, ждут отцы и матери ждут, и если кто виноват в чём перед Родиной, то он своим трудом по восстановлению разрушений войны искупит свои грехи перед Родиной. В конце речи полковник спросил: «Всё понятно? Кому не понятно? Поднимите руки!».

Все мрачно молчали, словно ждали еще каких-то слов или действий советского полковника.

Наконец поднялась рука. Шишанков обрадовался – нашелся собеседник: «Вот там подняли руку. Вам что не понятно? Какой вопрос?». Скрипнула в тишине скамейка. И голос: «Нэ-эт! Не вопрос, а совэт тэбэ. Твая гаварыл! Гаварыл. Ныкаво нэ угаварыл. Твоя задание нэ исполнил. Твоя сама на Родину нэ поезжай, оставайся тут! Рядом со мной койка свободный есть. Американцы тэбэ дадут одеял, палтун, наски...»

Шишанков покраснел. Злой выходил из барака, под общий хохот.

Комендант нашего лагеря мистер Дальби нас понимал, хорошо к нам относился. И через русского помощника начальника лагеря Мошина, офицера Белой армии и лейтенанта немецкой армии Русского корпуса, объяснял нам, как нам вести себя на советских ко миссиях, что говорить. Не говорить, что был в Красной Армии, потому что в этом случае подлежит выдаче как дезертир. Не говорить, что был в немецкой армии, потому что в этом случае подлежит выдаче как военный преступник. Не говорить, что беженец от наступающего фронта, а говорить, что политический эмигрант, еще лучше говорить, что был преследуемый в СССР как классовый враг.