Солнце далеко - Добрица Чосич

В комнату вошел Джурдже.

— Где товарищ комиссар? — вполголоса спросил он.

— Здесь я! В чем дело?

— Вставай, нужно кое-что сказать.

Шепот смолк. Новички подняли головы и испуганно посмотрели на Джурдже.

— Писарь удрал, — шепнул он Павле на ухо, когда тот поднялся.

— Удрал? Когда? А ну, пошли!

Павле ошеломило и испугало это известие. Писарь укажет место их лагеря, и четники уже с рассветом могут напасть на них. Операция, намеченная на следующую ночь, проваливалась. Вести бой днем на этом участке опасно.

— Та-ак, хорошо, ну… черт с ним! А вы-то что делали? Нажрались и спать?! — со злостью проговорил Павле, когда они вышли из дома.

— Переоделся в женское платье и прошмыгнул черным ходом. Часовой видел, как кто-то перепрыгнул через изгородь, кричал ему вслед, чтоб остановился, да тот пустился в лес. Часовой не решился стрелять, боялся — убьет, принял его за женщину из соседнего дома. Пустился было за ним, да не догнал. Сбежал, сволочь, наверно, прямо в четнический штаб.

— Ну разве я вас не предупреждал, что это за тип! Сами видели, что симулирует. А ты тоже хорош, я все слышал — раскудахтался в избе, корчишь из себя дурачка. Вот всыплю за это, тогда узнаешь.

Джурдже молчал, злясь на себя, что не догадался связать писаря или перевести его в комнату к партизанам.

Они вошли в дом. Партизаны взволнованно шумели, ругали часового за то, что тот не стрелял. Сима злобно шипел, он почти торжествовал.

— Никто не слушает меня. Вчера вечером, Павле, я всем говорил и Джурдже тоже, что сомнительный он тип и, видно, задумал что-то. Вот чертов кулак, притворился больным! Кормил нас мясом, чтоб глаза замазать, а мы и ослепли — ведь видели, кто он, и, вместо того чтобы связать, как медведя, пожалели: «Болей, мол, лежи!» Вот и упустили, сбежал. Так нам и надо! Не послушали меня!

— Где его домашние? — спросил Павле. — Пойдемте к ним.

Джурдже и Сима повели его на кухню. Возле плиты, сгорбившись, сидела старуха и смотрела в огонь. Она даже не обернулась на вошедших. С кровати хмуро смотрела на них женщина. Опустив голову и нервно сжимая оконные задвижки, стояла девушка. Она громко плакала.

Несколько минут Павле молча разглядывал их, затем медленно, с угрозой в голосе спросил, обращаясь к женщине на кровати:

— Ты хозяйка? Где твой муж?

— Бог его знает, где он. Ищите.

— Что? — крикнул вдруг Павле, вплотную подходя к ней.

— Каждому своя жизнь дорога. А как же ему было не бежать, если вы хотели его убить ни за что ни про что.

— Замолчи ты, замолчи, мама! Никто не собирался его убивать, зачем его убивать? — перебила ее девушка; по всему было видно, что она очень несчастна и говорит искренне.

— Это ты помолчи!

— Товарищи! Я пойду с вами… Примите меня… Я не могу больше жить здесь. Пусть погибну, я не боюсь… — плакала девушка, обращаясь к Павле и Джурдже.

— Нет уж, дочка! Я тебя родила и вскормила, я тебя и убью. Лучше тебе такой не жить.

— Говори, куда ушел твой муж?.. Говори, не то я тебя сейчас… — Павле не кричал, но голос его дрожал от бешенства.

— Ты можешь, ты все можешь…

— Свяжи ее! — крикнул Павле, обращаясь к Джурдже.

Девушка заплакала громче, а старуха начала причитать:

— Господи боже ты мой, черный день настал… В рождество мой дом разоряют…

Джурдже вернулся с веревкой и схватил женщину за руки. Она попыталась вырваться, но тут подскочил Сима, наблюдавший через дверь за тем, что происходило в комнате. Они быстро связали ей руки.

— Сима, возьми винтовку и охраняй их, а вы знайте, если он выдаст нас, мы сожжем ваш дом! — сказал Павле женщине, которая злобно и вызывающе смотрела ему прямо в лицо.

— Товарищи, возьмите меня с собой! — крикнула девушка.

Павле направился в комнату к партизанам предупредить, чтобы были готовы, а оттуда ушел во второй взвод, где находился и штаб. Это был дом секретаря Союза коммунистической молодежи, который организовал оповещательную службу и каждый час докладывал в штаб, что происходит в деревне.

Вскоре, почти одновременно вернулись Вук, Никола и Станко. Все трое успешно справились с заданием, потеряв, правда, двух товарищей. Павле рассказал Вуку о бегстве писаря и о своих опасениях насчет нападения четников. Мрачный, расстроенный Вук ответил, что после ночных событий это едва ли вероятно, и улегся спать, ни слова не сказав Павле о том, что произошло с женой.

Перед самым рассветом подошел и Максим с последней группой новых партизан. Павле приказал дозорным выдвинуться поглубже в лес, вызвал секретаря СКМЮ и попросил его как можно скорее организовать разведку в близлежащих деревнях и внимательно следить за движением четников.

…С самого раннего утра от деревни к деревне начали сновать верховые — крестьяне из так называемой четнической сельской стражи, разнося весть о том, что партизаны перешли Мораву, уничтожили три четнических штаба, убили нескольких командиров, сожгли три общинных управления и прервали телефонную и телеграфную связь во всем срезе. Курьеры совсем загоняли откормленных хозяйских жеребцов, распространяя весть о приходе партизан. Охваченные паникой, они сообщали фантастические цифры о численности партизан. Сначала они говорили о сотне, а позже о двух и даже трех сотнях…

Но слух о приходе партизан опережал конных курьеров, он облетел все моравские села и достиг Левача. Не прошло и двух часов, как весть эта облетела два среза. Даже за пределами этих срезов знали, что партизаны где-то рядом — то ли в ближайшей деревне, то ли даже в собственной. Кто знает, в чьем они доме, — может, у соседа, а может, и в леске, на высотке, в сторожке, в виноградниках… Крестьяне перекликались через плетни, испуганно или радостно сообщая друг другу новость, рассказывали, что партизаны сегодня ночью перебили больше сотни четников, заняли железную дорогу, окружили город; что у каждого третьего партизана пулемет, что все они молодые, все грамотные, все студенты, а командует ими какая-то учительница по имени «Бόгиня». Другие же называли партизан мятежниками, которые будто бы жгут по деревням церкви, а священников вешают на колокольнях. Кое-кто уверял, что они пришли из-за Дрины и теперь поголовно вырезают сербов, не щадя ни детей в колыбели, ни стариков. Третьи уверяли, что это добрые, трезвые люди, едят только хлеб да кукурузную кашу, за все платят и никого не обижают. То, что они ничего не берут, едят только хлеб да кашу, за которые платят, особенно подчеркивалось. Рассказывали об этом обстоятельно, как будто все видели своими глазами, а партизан описывали с такими подробностями, словно долгое время жили вместе с ними.

Четники бежали из деревень. Рано утром никого уже не было в общинных управлениях; председатели, секретари и кассиры, рассовав архивы по сеновалам и чердакам, без оглядки устремились вслед за четниками, сами не зная, куда бегут и где остановятся. Некоторые спешили в город, поднимая панику и там. Трактирщики закрывали свои заведения, лавочники — лавки, попы торопились закончить рождественскую заутреню и прятались в бедных избенках, у многодетных вдов.

Сельская стража зарывала винтовки и гранаты в чужое сено и солому.

Страх и радость шли вместе, рядом, одновременно волнуя и успокаивая деревни. К восьми часам улицы были пустынны. Только кое-где, по садам и дворам, обезумев от страха, пробегал какой-нибудь запоздавший четник с винтовкой, видневшейся из-под полы шинели.

Всюду ощущалось напряжение, с минуты на минуту ждали прихода партизан. Рассказывали, что они уже в соседней деревне и идут сюда, что кто-то видел их дозор и колонну, а другие рассказывали, что партизаны дошли до общинного управления, побывали в школе и лавке. Но сразу же этот слух сменялся другим: идут немцы с танками, а партизаны окапываются, чтобы принять бой.

Деревни сожгут… И откуда только их черт принес в наше село…

Так было до полудня. А потом начали возвращаться в деревни четнические командиры, вооруженные до зубов, приказывали бить в барабан, в школьный и церковный колокола и под угрозой смертной казни объявляли всеобщую мобилизацию. Запуганные крестьяне шли неохотно, и то далеко не все; их тут же отправляли по соседним деревням собирать всех мужчин от двадцати до сорока лет. Но в домах были одни женщины. На вопрос: «Где ваш муж?» — они как одна отвечали, что ушел, мол, еще вчера в другую деревню проведать такого-то или что убежал ночью, до зари, как только услышал стрельбу. Командирам все же удалось собрать кое-кого из крестьян. Многие не хотели никуда уходить из своей деревни и изъявляли желание остаться здесь, чтобы защищать село. Те, что посмелее, возмущались: как они будут голыми руками драться с партизанами, когда те вооружены и пулеметами и минометами? Командиры раздавали винтовки. Полные воинственного духа, они злобно грозили партизанам и кричали, что после всего этого вырежут в партизанских домах даже малых детей. Вокруг крестьян, которых согнали, чтобы отправить в условленные места, где их должны были зачислить в батальоны и бригады, толпились женщины и дети. Они совали им сумки с жареным мясом и рождественским калачом, наполненные красным вином и ракией бутылки и солдатские фляги, сохранившиеся еще со времен капитуляции. Мужчины ругались, грозили, некоторые пели, целовали ребятишек, нежно или с раздражением прощались с женами, наказывая им беречь детей. Иные заклинали тех, кому удалось укрыться от мобилизации, умоляли их позаботиться о доме и детях. Многие наспех называли домашним своих должников, чтобы в случае чего знали, кто и сколько им должен.