Адольф Гитлер (Том 3) - Иоахим Фест

Речь Гитлера содержала, однако, не только риторические эффекты, но и серьезное политическое решение. Двумя днями раньше Англия ввела всеобщую воинскую повинность, и в ответ на это Гитлер расторг теперь германо-английское морское соглашение и договор с Польшей. Несмотря на всю драматичность, это заявление не имело непосредственных последствий, оно было лишь жестом. Но тем самым Гитлер аннулировал содержавшееся в соглашениях такого рода обещание решать все спорные вопросы мирным путем. Скорее всего, этот жест можно было сравнить с гарантиями, обещанными западными державами Польше, или демаршем Рузвельта; это было моральное объявление войны. Противники заняли позиции.

Свою речь Гитлер произнес 28 апреля, а 30 апреля британский посол в Париже спросил французского министра иностранных дел Бонне, «что его превосходительство думает о несколько жутковатом молчании г-на Гитлера относительно России». И действительно, Советский Союз, который до сих пор присутствовал в виде мощной тени на периферии, начал в этот момент выдвигаться в центр событий; сдержанность Гитлера, точно также как внезапно развернувшаяся активность западных держав в отношении Москвы, были симптомами изменяющегося положения. Тем самым началось тайное соревнование за союз, подогреваемое со всех сторон недоверием, страхом и ревностью, его исход должен был решить исход в пользу войны или мира.

Первый ход сделала 15 апреля Франция, предложив Советскому Союзу переработать двусторонний договор 1935 года с учетом изменившегося положения в мире. Ибо система коллективной безопасности, которую умиротворители позволили Гитлеру выбить из своих рук во времена прекраснодушных заблуждений, и теперь спешно пытались построить заново, могла обрести устрашающее действие и убедить Гитлера в бесперспективности насильственных действий только благодаря участию Москвы. Однако переговоры, к которым вскоре присоединилась и Англия, страдали от недоверия участников. Сталин не без оснований сомневался в решимости западных держав к сопротивлению, в то время как западные державы в свою очередь, прежде всего Англия в лице Чемберлена, не могли преодолеть глубоко укоренившегося предубеждения, которое буржуазный мир испытывал к стране мировой революции. Кроме того, заинтересованность Москвы уменьшилась, поскольку неловкая дипломатия Запада и так обязалась оборонять все предполье Советского Союза от Балтийского до Черного моря.

Кроме того, позиция западных держав на переговорах осложнялась постоянными помехами со стороны восточноевропейских наций, которые горячо противились всякому союзу с СССР и рассматривали его обещание гарантий как гарантию собственной гибели. И действительно, западным дипломатам пришлось скоро убедиться, что Москву можно было привлечь на свою сторону лишь значительными территориальными и политическими уступками, которые не столь уж отличались от тех, которые они не желали предоставлять Гитлеру как раз с помощью Советского Союза. Поскольку усилия западных держав исходили из принципа защиты малых от экспансионистского голода больших, они должны были столкнуться с неразрешимой дилеммой: «На основании этих принципов, – верно охарактеризовал французский министр иностранных дел это сложное положение, – договор с Кремлем не заключить, ибо это не принципы Кремля. Где нет общности принципов, вести переговоры на их основе нельзя. Здесь может господствовать древнейшая форма человеческих взаимоотношений: насилие и обмен. Можно договориться о балансе интересов: есть надежды приобрести выгоды и желание избежать ущерба, есть стремление захватить добычу и не подвергнуться насилию. Все это может быть уравновешено: ход за ходом, наличное за наличное… Однако западная дипломатия являет картину прекраснодушного и мечтательного бессилия» [270].

В этом свете стоит рассматривать ход переговоров в последующие месяцы, прежде всего по-прежнему спорный вопрос, стремилась ли советская сторона вообще серьезно к договоренности или же только намеревалась остаться в стороне от явно надвигающегося конфликта, даже подогревать его, чтобы с большими, чем когда-либо шансами на успех нести в измотанную, разрушенную Европу неизменную идею революции. Еще ведя тягучие переговоры, затягивающиеся из-за все новых сомнений Запада, Советский Союз начал рискованную двойную игру с Германией. После тога, как речь Сталина 10 марта дала первый сигнал, СССР неоднократно обращался к правительству рейха, изъявляя заинтересованность в урегулировании отношений на новой основе, идеологические разногласия, как он объяснил, «не должны… мешать». Он заменил многолетнего министра иностранных дел Литвинова, человека западной ориентации и еврея по национальности, который в национал-социалистической пропаганде фигурировал не иначе, как «еврей Финкельштейн», Молотовым и запросил Берлин, может ли эта замена позитивно сказаться на немецкой позиции [271]. Нет никаких оснований предполагать, что руководителям советского государства оставалась неизвестной постоянно подчеркиваемая Гитлером цель: большая война на Востоке, завоевание мировой империи за счет России; тем не менее они, судя по всему, были готовы допустить огромное усиление мощи гитлеровской империи и в данный момент даже его первый шаг в экспансии на Восток. Среди их мотивов надо прежде всего выделить тревогу, что капиталистические и фашистские державы, несмотря на сиюминутную вражду, все-таки договорятся о том, что немецкая динамика будет направлена против общего врага на Востоке; вместе с тем Советский Союз после окончания первой мировой войны, когда он утратил свои западные провинции и балтийские государства, тоже считал себя «державой, выступающей за пересмотр сложившегося порядка» [272], и Сталин явно ожидал, что Гитлер скорее поймет стремление Советского Союза отвоевать утраченное и отнесется к нему «сочувственнее», чем считающиеся с условностями государственные деятели Запада с их совестливостью, принципами и всей их моральной мелочной возней. Страх и стремление к экспансии – два основных мотива Гитлера, были главными и для Сталина.

В тактическом отношении инициативы Москвы казались Гитлеру как нельзя кстати. Конечно, антибольшевизм был одной из главных тем его политической карьеры; если мотив страха действительно являлся для него одной из элементарных движущих сил, то коммунистическая революция постоянно снабжала действующими на воображение картинами ужаса: он тысячи раз говорил о «фабриках по уничтожению людей» в России, «выжженных деревнях», «опустевших городах» с разрушенными церквами, об изнасилованных женщинах и палачах из ГПУ, акцентируя «колоссальную дистанцию» между национал-социализмом и коммунизмом, которая никогда не будет преодолена [273]. В отличие от не отягощенного подобными мотивами Риббентропа, который уже вскоре после сталинской речи от 10 марта стал выступать за сближение с Советским Союзом, Гитлер был неуверен, на него давил груз идеологии, во время растянувшихся на месяцы переговоров он все вновь и вновь начинал колебаться. Он несколько раз рвал контакты. Лишь глубокое разочарование поведением Англии, а также огромный тактический выигрыш, возможность избежать кошмара войны на два фронта при нападении на Польшу побудили его в конце концов отбросить все сомнения; как Сталин начинал отчаянную игру с «фашистской мировой чумой», рассчитывая в конечном счете на триумф, так и Гитлер успокаивал себя мыслью загладить вероотступничество будущей схваткой с Советским Союзом – эти намерения по-прежнему оставались в силе – кроме того, создать предпосылку для нее – общую границу: «это пакт с сатаной, чтобы изгнать дьявола», – говорил он немного позднее в узком кругу, а еще 11 августа, за несколько дней до сенсационной посадки Риббентропа в Москву, одному зарубежному гостю он заявил с откровенноетью, которую едва ли мыслимо понять: «Все, что я делаю, направлено против России; если Запад слишком глуп и слеп, чтобы понять это, я буду вынужден договориться с русскими, разбить Запад, и затем, после его поражения, собрав все силы, обратиться против Советского Союза» [274]. Несмотря на весь цинизм, всю неразборчивость в тактических средствах, Гитлер был слишком идеологом, чтобы не колеблясь следовать только объективной логике своих планов, он никогда не мог полностью забыть, что пакт с Москвой был лишь второсортным решением.