Бальзаковские женщины. Возраст любви - Сергей Нечаев

Попав в водоворот подобного «творчества», Бальзак чувствовал, что уже больше не может. Правая рука висела как плеть, глаза слезились, кровь оглушительно стучала в висках, голова раскалывалась от боли. Перенапряженные нервы сдали окончательно. Любой другой на его месте прекратил бы работу, уехал бы куда-нибудь за город, отвлекся, отоспался, подышал свежим воздухом. Но не таков был Бальзак, этот демон воли. Такие люди не сдаются. Они сражаются до конца, до победного конца. Они всегда приходят к финишу, пусть даже для этого придется насмерть загнать рысака… Или самого себя…

Единственной отдушиной для него на протяжении долгого времени был крепкий кофе. Сам он придавал силы, а процесс его приготовления позволял делать перерывы в этой поистине каторжной работе.

С. Цвейг по этому поводу замечает:

«Кофе — вот черная нефть, вновь и вновь приводящая в движение этот фантастический робот, и поэтому для Бальзака, который дорожит только своим творчеством, кофе важнее, чем еда, сон, чем любое другое наслаждение. Он терпеть не может табака, ведь табак не стимулирует энергию, не помогает ей достичь того безмерного напряжения, которое служит для него единственной мерой вещей».

Однако временами наступали моменты, когда и кофе не помогал, и тогда у Бальзака начиналась депрессия. Вот что, например, он писал Эвелине Ганской 7 ноября 1837 года:

«Я в глубокой печали. Кофе мне ничуть не помогает: оно не в состоянии вызвать к жизни мой дух, остающийся в своей темнице из костей и плоти… Я с трудом работаю. Я не верю в то, что именуют моим талантом, и предаюсь отчаянию все ночи напролет. „Банкирский дом Нусингена“ лежит передо мною в корректуре, а я не могу заставить себя приняться за него, хотя это — последнее звено цепи, и ценою трехдневной работы его можно было бы разорвать. Мой мозг бездействует. Я выпил две чашки крепкого черного кофе, право, с тем же успехом я мог бы выпить воды! Надо попробовать переменить обстановку».

Работал Бальзак мучительно. Есть писатели, которые в уме продумывают каждую фразу, а потом лишь переносят ее на бумагу; другие — создают из фраз отдельные «кирпичи», из которых потом при помощи ножниц и клея формируют текст; третьи — покрывают каждую страницу массой «стрелочек» и «звездочек» (это слово — туда, а этот абзац — сюда). Бальзак же еще со времени написания «Шуанов» взял себе за правило рассматривать любой свой набросок лишь как канву для будущего произведения, а основную правку он уже делал в корректуре.

А. Моруа отмечает:

«У писателя был очень неразборчивый почерк, поэтому первые гранки для него набирали старинными литерами — так называемыми „гвоздями“. Затем следовало столько корректур, что издатели относили их на счет автора».

Молодой литератор Ж.-Ф. Шамфлёри свидетельствует:

«Наборщик типографии, беря в руки корректуру Бальзака, чувствовал себя каторжником, отрабатывающим „урок“; справившись с нею, он потом отдыхал, исполняя более легкую работу».

Несмотря на постоянно «поджимающие» сроки и нехватку денег, Бальзак ни при каких обстоятельствах не поступался качеством своих произведений. Он по десять-двенадцать раз просматривал уже написанный текст. Очень часто работникам типографии приходилось подолгу ждать упрямого писателя, а потом вдруг получать от него сразу две сотни листков, лихорадочно исписанных вдоль и поперек за несколько ночей.

Ж.-Ф. Шамфлёри описывает это так:

«Его манера известна. Это — черновой набросок, хаос, нечто апокалипсическое, какая-то китайская грамота. Типограф бледнеет. Времени в обрез, почерк неслыханный. Постепенно чудище принимает пристойный вид; его мало-помалу переводят на общепонятный язык… Автор присылает первую, а затем вторую корректуру, они расклеены на громадных листах, каких-то афишах, ширмах!.. От каждого типографского значка, от каждого набранного слова берет начало оперенная стрела, она змеится и сверкает, а в конце рассыпается светящимся дождем из фраз, эпитетов, существительных — подчеркнутых, зачеркнутых, перечеркнутых, беспорядочно налезающих друг на друга. Ни с чем не сравнимое зрелище!

Представьте себе четыреста или пятьсот таких арабесок, переплетенных, слившихся, карабкающихся одна на другую, переползающих с поля одного листа корректуры на поле другого, устремляющихся с севера на юг. Представьте себе дюжину географических карт, где смешаны в кучу города, реки и горы. Клубок, перепутанный кошкой, иероглифы династий фараонов или бенгальские огни двадцати праздников сразу!.. Приходится работать наугад, полагаясь на милость Божию».

Так работал Бальзак, неделями и месяцами, не зная перерывов, не разрешая себе даже малейшей остановки, пока труд его не будет завершен. Но даже и после этого он разрешал себе только самый короткий отдых. Ведь его уже ждала новая работа.

С. Цвейг констатирует:

«Битва следует за битвой, произведение за произведением, словно стежок за стежком, в той необъятной ткани, которая является результатом труда всей его жизни».

Порой ему начинало казаться, что за этой «работой адовой» он упускает настоящую жизнь, которая проходит мимо, протекает, как вода, сквозь пальцы и безвозвратно уходит куда-то в песок. А он остается, мучимый жаждой, весь в цепях, которыми сам себя и сковал.

В октябре 1834 года он писал Эвелине Ганской:

«Вот уже три месяца, как я не видел мадам де Берни. Ах! Если бы я был любим, моя возлюбленная могла бы спать совершенно спокойно: у меня не остается времени не только для измен, но даже для помыслов о них».

В другом письме ей, написанном в то же время, он жаловался:

«При таком образе жизни мне удастся погасить пожирающие меня, словно пламя, долги и завершить обещанные мною произведения. Без этого — мне нет спасения, нет свободы. Черт побери!»

Как же надоела ему вся эта его «свобода»! Оказалось, что и любимая работа, если она становится необходимостью, может поработить человека.

В августе 1835 года Бальзак писал Эвелине Ганской:

«Вальтер Скотт писал по два романа в год, и считалось, что удача сопутствует ему: его плодовитости дивилась вся Англия. А посмотрите, что за этот год напишу я: „Отца Горио“, „Лилию в долине“, „Воспоминания новобрачной“, „Сезара Бирото“. Я подготовлю три книжки „Этюдов о нравах“ для мадам Беше и три книжки „Философских этюдов“ для Верде. Наконец, я закончу третий десяток „Озорных рассказов“ и „Серафиту“. Но останусь ли я в будущем году в живых, сохраню ли рассудок? В этом я сомневаюсь. Временами мне кажется, что мой мозг воспламеняется. Я, верно, паду жертвой этого непрерывного напряжения ума. И, однако, все эти усилия не спасают меня от денежного кризиса. Ужасающего количества книг, оказывается, было недостаточно, чтобы расплатиться с долгами».