Святилище - Уильям Фолкнер

- Черт возьми, - произнес он.

Наутро судья спросил, нужен ли ему адвокат.

- Зачем? - ответил Лупоглазый. - Я еще вчера сказал, что не был здесь ни разу в жизни. Не так уж нравится мне ваш город, чтобы попусту тащить сюда человека. Судья посовещался с приставом и сказал:

- Советую вызвать своего адвоката.

- Ладно, - ответил Лупоглазый. Повернулся и обратился к сидящим в зале: - Нужна кому-нибудь работенка на один день?

Судья застучал по столу. Лупоглазый повернулся обратно, слегка пожал узкими плечами и потянулся к карману, где лежали сигареты. Судья назначил ему защитника, молодого человека, только что окончившего юридический колледж.

- И вносить залога я не стану, - сказал Лупоглазый. - Кончайте уж сразу.

- Я бы и не освободил вас под залог, - сказал судья.

- Да? - сказал Лупоглазый. - Ладно, Джек, - бросил он своему адвокату, - за дело. Мне надо ехать в Пенсаколу.

- Отведите арестованного в тюрьму, - распорядился судья.

Адвокат с важной, вдохновенной миной на отталкивающем лице трещал без умолку, а Лупоглазый, лежа на койке и сдвинув на глаза шляпу, курил, неподвижный, как греющаяся змея, если не считать размеренных движений руки с сигаретой. Наконец он перебил адвоката:

- Знаешь, что? Я не судья. Говори все это ему.

- Но я должен...

- Не бойся. Говори это им. Я ничего не знаю. Я здесь даже не бывал. Погуляй, остынь.

Процесс длился один день. Полицейский, телефонистка, продавец сигар давали показания, адвокат опровергал их, вымученно сочетая грубую горячность с полнейшей некомпетентностью, а Лупоглазый сидел развалясь и поглядывал в окно поверх голов-присяжных. Время от времени он зевал; его рука потянулась было к карману, где лежали сигареты, потом остановилась и замерла на черной ткани костюма, похожая восковой безжизненностью, формой и размером на руку куклы.

Присяжные совещались восемь минут. Застыв и глядя на Лупоглазого, они заявили, что он виновен. Лупоглазый, не шевельнувшись, не изменив позы, глядел на них несколько секунд в тупом молчании.

- Ну, черт возьми, - произнес он.

Судья резко застучал молоточком; полицейский тронул Лупоглазого за руку.

- Я подам апелляцию, - лепетал адвокат, семеня рядом с ним. - Я буду бороться во всех инстанциях...

- Будешь, не бойся, - сказал Лупоглазый, укладываясь на койку и зажигая сигарету. - Но только не здесь. Пошел отсюда. Иди прими таблетку.

Окружной прокурор уже готовился к апелляции, строил планы.

- Удивительное спокойствие, - сказал он. - Обвиняемый воспринял приговор... Видели, как? Будто слушал песенку и ленился взять в толк, нравится она ему или нет, а судья называл день, когда его вздернут. Должно быть, мемфисский адвокат уже вертится у дверей Верховного суда и только ждет телеграммы. Я их знаю. Эти убийцы делают из суда посмешище, и даже если мы добиваемся обвинительного приговора, все понимают, что он не останется в силе.

Лупоглазый позвал надзирателя и дал стодолларовую купюру. Поручил купить бритвенный прибор и сигарет.

- Сдачу оставь у себя, прокурим все деньги - скажешь.

- Вам, похоже, недолго осталось курить со мной, - сказал надзиратель. Теперь у вас будет хороший адвокат.

- Не забудь марку лосьона, - сказал Лупоглазый. - "Эд Пино".

Он произнес "Пай-нод".

Лето стояло хмурое, прохладное. Даже днем в камере было темно, и в коридоре постоянно горел электрический свет, он падал в решетчатую дверь широкой тусклой полосой, достигая изножья койки. Надзиратель принес Лупоглазому стул. Лупоглазый использовал его вместо стола; там лежали долларовые часики, пачка сигарет и треснутая суповая миска с окурками, сам он валялся на койке, курил, разглядывая свои ноги, и так шел день за днем. Блеск его штиблет потускнел, одежда измялась, потому что он лежал не раздеваясь, так как в камере было прохладно.

Однажды надзиратель сказал:

- Тут кое-кто говорит, что это убийство подстроил шерифов помощник. Люди знают за ним несколько подлых дел.

Лупоглазый курил, сдвинув на лицо шляпу. Надзиратель сказал:

- Вашу телеграмму могли не отправить. Хотите, я пошлю другую?

Стоя у двери, он видел ступни Лупоглазого, тонкие, черные ноги, переходящие в хрупкий корпус распростертого тела, шляпу, сдвинутую на повернутое в сторону лицо, сигарету в маленькой руке. Ноги находились в тени от тела надзирателя, заслоняющего решетку. Помедлив, надзиратель тихо ушел.

Когда оставалось шесть дней, он вызвался принести журналы, колоду карт.

- Зачем? - сказал Лупоглазый. Впервые за все это время он приподнял голову и взглянул на надзирателя, глаза на его спокойном, мертвенно-бледном лице были круглыми, мягкими, как липкие наконечники на детских стрелах. Потом лег снова. С тех пор надзиратель каждое утро просовывал в дверь свернутую трубкой газету. Они падали на пол и валялись там, медленно раскручиваясь от собственной тяжести.

Когда оставалось три дня, приехал мемфисский адвокат. Он без приглашения сразу же устремился к камере. Надзиратель все утро слышал его голос, просящий, сердящийся, убеждающий; к полудню адвокат охрип и говорил почти шепотом:

- Хотите, чтобы вас повесили? Да? Совершаете самоубийство? Так устали загребать деньгу, что... Вы, самый ловкий...

- Я уже сказал. Хватит.

- И вы допустили, чтобы это вам пришил какой-то мировой судьишка? Рассказать в Мемфисе - никто не поверит.

- Ну так не рассказывай.

Он лежал, адвокат глядел на него с яростным изумлением.

- Вот же бестолочь, - сказал Лупоглазый. - Черт возьми... Пошел отсюда. Ты мне не нужен. У меня все в порядке.

Накануне вечером пришел священник.

- Можно я помолюсь с вами? - спросил он.

- Не бойся, - ответил Лупоглазый. - Валяй. Не стесняйся.

Священник опустился на колени возле койки, где Лупоглазый лежал и курил. Немного погодя услышал, как он встал, прошел по камере и вернулся обратно. Когда священник поднялся, Лупоглазый лежал и курил. Взглянув в ту сторону, где раздавались, шаги Лупоглазого, священник увидел на полу вдоль стены двенадцать линий, проведенных горелыми спичками на равном расстоянии друг от друга. Две дорожки были заполнены аккуратными рядами окурков. В третьей лежало два. Перед уходом он видел, как Лупоглазый поднялся, пошел туда, раздавил еще два и тщательно уложил к лежащим.

В начале шестого священник вернулся. Все дорожки, кроме двенадцатой, были полны. Двенадцатая была заполнена на три четверти.

Лупоглазый лежал на койке.

- Пора идти? - спросил он.

- Еще нет, - ответил священник. - Попробуйте помолиться, - сказал он. Попробуйте.

- Валяй, - сказал Лупоглазый. - Не бойся.

Священник снова опустился на колени. Он слышал, как Лупоглазый поднялся, прошелся по камере и вернулся на место. В половине шестого пришел надзиратель.

- Я принес... - Он просунул в решетку сжатый кулак. - Это сдача с той сотни, что вы... Тут сорок восемь долларов... Постойте; я сосчитаю снова; точно не помню, но могу дать вам список... там цены...

- Оставь, - сказал Лупоглазый. - Купишь себе обруч.

За ним пришли в шесть. Священник шел с Лупоглазым, поддерживая его под локоть, и у помоста стал молиться, тем временем приладили веревку и, накинув ее на лоснящуюся, напомаженную голову Лупоглазого, растрепали ему волосы. Руки его были связаны, он стал мотать головой, отбрасывая волосы назад, но всякий раз они снова падали вперед, священник молился, остальные, склонясь, неподвижно стояли на месте.

Лупоглазый стал короткими рывками вытягивать шею вперед.

- Пссст! - прошипел он, звук этот грубо врезался в бормотанье священника, - псссст!

Шериф взглянул на него; Лупоглазый перестал дергать шеей и, выпрямясь, замер, словно удерживал лежащее на голове яйцо.

- Поправь мне волосы, Джек, - сказал он.

- Не бойся, - ответил шериф. - Сейчас поправлю. - И опустил крышку люка.

Был хмурый день, хмурое лето, хмурый год. Люди ходили по улицам в пальто. Темпл с отцом прошли в Люксембургском саду мимо сидящих с вязаньем женщин в шалях, даже крикетисты играли в куртках и кепках, сухой стук шаров и сумбурные выкрики детей под унылыми каштанами напоминали об осени, величавой, эфемерной и печальной. Из-за круглой площадки, обнесенной псевдогреческой балюстрадой с застывшими в движении статуями, холодно-серыми, как плещущие в бассейн струи фонтана, доносилась негромкая музыка. Темпл с отцом прошли мимо бассейна, где дети и старик в коричневом пальто пускали кораблики, снова углубились под деревья и сели. К ним тут же со старческой торопливостью подошла старуха и взяла с них четыре су.

В павильоне оркестранты в небесно-голубой армейской форме играли Массне, Скрябина и Берлиоза, напоминающего ломоть черствого хлеба с тонким слоем искаженного Чайковского, тем временем сумерки обволакивали влажно блестящие ветви, павильон и темные грибы зонтиков. Медь оркестра гремела мощно, звучно и, раскатываясь мощными печальными волнами, замирала в густых зеленых сумерках. Темпл, прикрыв ладонью рот, зевнула, потом достала пудреницу и принялась разглядывать в зеркальце чье-то угрюмое, недовольное, печальное лицо. Отец сидел рядом с ней, сложив руки на набалдашнике трости, жесткая полоска его усов покрылась капельками влаги, словно запотевшее с мороза серебро. Темпл закрыла пудреницу и, казалось, следила взглядом из-под новой, щегольской шляпки за волнами музыки, растворяясь в этих медных звуках, летящих над бассейном, над полукругом деревьев, где на темном фоне задумчиво стояли в потускневшем мраморе безжизненные невозмутимые королевы, и дальше, к небу, лежащему распростертым и сломленным в объятьях сезона дождей и смерти.