«Любовь к родному пепелищу…» Этюды о Пушкине - Арнольд Гессен

Пушкин сразу же пожалел о том, что вынужден был написать стихотворение «Принцу Оранскому»:

И даже, – каюсь я, – пустынник согрешил.Простите мне мой страшный грех, поэты,Я написал придворные куплеты,Кадилом дерзостным я счастию кадил.

Между тем вдова-императрица, жена Павла I, прислала Пушкину за стихотворение «Принцу Оранскому» золотые часы. По этикету поэт не мог отказаться от царского подарка, но, как гласило лицейское предание, часы эти Пушкин сразу же «разбил нарочно о каблук».

В то время, после официального восхваления военной славы Александра I в Отечественную войну 1812 года, настроения Пушкина еще более изменились. В душе его зрели направленные в адрес «кочующего деспота» Александра I эпиграммы, насыщенные политическим протестом, призывавшие к борьбе с самодержавием. Настроения эти нашли позже яркое отражение в зашифрованной и сожженной десятой главе «Евгения Онегина»:

Властитель слабый и лукавый,Плешивый щеголь, враг труда.Нечаянно прогретый славой,Над нами царствовал тогда.

У Пушкина даже появились в беседе с П. Я. Чаадаевым мысли об убийстве Александра I.

Позже Пушкин говорил приятелю А. Н. Вульфу, соседу из Тригорского, что намерен написать историю Александра I «пером Курбского». Андрей Курбский, как известно, бежал от гнева Иоанна Грозного в Польшу и там написал насыщенную ненавистью историю царя. Такой же ненавистью к Александру I был преисполнен Пушкин, которого на протяжении шести лет император преследовал, бросая из одной ссылки в другую…

Через два года, в 1818 году, Пушкин получил новый высочайший заказ. Н. Я. Плюскова, фрейлина императрицы Елизаветы Алексеевны, жены Александра I, обратилась к Пушкину через Жуковского с просьбою написать стихи в честь императрицы, пользовавшейся, в противоположность своему мужу, популярностью за доброту, широкую благотворительность и любовь к русской литературе.

В филиалах Тайного общества Союза Благоденствия даже возникла мысль о дворцовом перевороте в ее пользу…

Пушкин выполнил просьбу и написал очень смелое стихотворение, подчеркнув в названии, что это «Ответ на вызов написать стихи в честь ее императорского величества государыни императрицы Елисаветы Алексеевны»:

На лире скромной, благороднойЗемных богов я не хвалилИ силе в гордости свободнойКадилом лести не кадил.Свободу лишь умея славить,Стихами жертвуя лишь ей,Я не рожден царей забавитьСтыдливой музою моей.Но, признаюсь, под Геликоном,Где Касталийский ток шумел,Я, вдохновенный Аполлоном,Елисавету втайне пел.Небесного земной свидетель,Воспламененною душойЯ пел на троне добродетельС ее приветною красой.Любовь и тайная свободаВнушали сердцу гимн простой,И неподкупный голос мойБыл эхо русского народа.

Стихотворение это очень широко распространилось в ту пору в рукописных копиях. Оно звучало уже совсем не так, как ранее лицейское «Принцу Оранскому». В самом стихотворении поэт подчеркнул, что «петь на троне добродетель» ему внушали «любовь и тайная свобода».

Золотых часов за это стихотворение Пушкин от императрицы уже не получил…

«Волхвы не боятся могучих владык…»[44]

2 февраля 1818 года вышли в свет первые восемь томов «Истории государства российского» Карамзина. В те дни Пушкин болел и, лежа в постели, прочитал их «с жадностью и вниманием».

«Появление сей книги, – записал он, – (как и быть надлежало) наделало много шуму и произвело сильное впечатление, 3000 экземпляров разошлись в один месяц (чего никак не ожидал и сам Карамзин) – пример единственный в нашей земле. Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка – Коломбом», Юный поэт возражал против основного направления карамзинской «Истории»: идеализации самодержавной власти – «история народа принадлежит царю», – даже записал на него злую эпиграмму:

В его «Истории» изящность, простотаДоказывают нам, без всякого пристрастья,Необходимость самовластьяИ прелести кнута.

Но Пушкин восхищен был большим мастерством историка-художника, глубокой взволнованностью его повествования. Прочитав отрывок из «Истории» Карамзина – «Осада и взятие Казани», он заметил:

– В этой прозе гораздо более поэзии, чем в поэме Хераскова…

Херасков был известный поэт своего времени, по словам В. Г. Белинского, «тяжел и скучен до невыносимости», воспевший в двух огромных поэмах два важных события русской истории. Карамзин же первый на Руси заменил тогдашний тяжелый, и скучный, и мертвый язык книги живым русским словом, на котором говорили люди.

Пушкин писал позже Жуковскому: «читаю только Карамзина да летописи. Что за чудо эти 2 последние тома Карамзина! какая жизнь! с’est palpitant comme la gazette d’hier[45].

Еще до того Пушкин, бесспорно, с большим интересом читал вышедшие в 1802 году мысли Карамзина «О случаях и характерах в Российской Истории, которые могут быть предметом Художеств».

Карамзин писал, что во всяких старинных летописях есть сказания, освященные древностью, особенно если они представляют живые черты времени. И предложил вниманию будущего художника древнее сказание о смерти Олеговой:

«Волхвы предсказали ему, что он умрет от любимого коня своего. Геройство не спасало тогда людей от суеверия: Олег, поверив волхвам, удалил от себя любимого коня; вспомнил об нем через несколько лет – узнал, что он умер – захотел видеть его кости – и, толкнув ногою череп, сказал: «это ли для меня опасно?» Но змея скрывалась в черепе, ужалила Олега в ногу, и Герой, победитель Греческой Империи, умер от насекомого! Впечатление сей картины должно быть (как я сказал) философическое, моральное: ПОМНИ ТЛЕННОСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ! Я изобразил бы Олега в то мгновение, как он с видом презрения отталкивает череп; змея выставляет голову, но еще не ужалила его: чувство боли и выражение ея неприятны в лице геройском. За ним стоят воины с Греческими трофеями, в знак одержанных им побед. В некотором отдалении можно представить одного из волхвов, который смотрит на Олега с видом значительным».

Так представлял себе историк-художник будущее перевоплощение поэтом-художником древнего летописного сказания. Он, конечно, не думал, что уже родился гениальный поэт, который станет вскоре его большим другом, подхватит и осуществит подсказанную им мысль: напишет «Бориса Годунова» и посвятит «драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновенный, с благоговением и благодарностию».