Старый дом (сборник) - Геннадий Красильников

— Понял, Парамон Евсеич. Спасибо…

А на душе все равно было скверно. Колола, лезла в глаза кривобокая скирда, точно кланялась издевательски: "Не умеешь — не брался бы!"

После обеда Парамон сказал, что работать по-прежнему будем врозь, на два постава. Видя мое уныние, старик усмехнулся: "Ничего, постигай крестьянскую премудрость…"

С упавшим сердцем навиваю вторую скирду. В голове неотвязно крутится одно: "Если снова не получится? Выйдет, что не по плечу мне крестьянская премудрость?" Женщины-подавальщицы, видимо, поняли мое состояние: не торопят, снопы подают осторожно, а время от времени участливо подсказывают: "Алеша, подправь тот снопик. Вот теперь хорошо!" Они делают вид, что ничего не произошло, а я до слез благодарен им за это великодушие. Несколько раз я спускался на землю, со стороны придирчиво осматривал свою вторую скирду. Пока все шло нормально. На душе стало веселее, и уже по-новому заиграли мысли: "Что ж такого, если первый блин получился комом? С кем не бывает? Ничего… второй обязательно должен получиться!" Постепенно стал верить самому себе. Посматриваю в сторону Парамона Евсеича: ага, отстал от него на два-три рядка, не больше. Попробовать догнать его? Надо сказать женщинам, чтобы подавали быстрее. Ничего, Алешка, на этот раз у тебя получится!

— Эй, тетушки, миленькие, подавайте живее! Соседей надо нагнать! Подава-а-ай…

Женщины внизу весело засмеялись: "Ишь ты, парень-то ожил!" Через минуту снопы действительно так и посыпались на меня, успевай только поворачиваться. Я ловлю их на лету, веселый задор охватил меня, точно раскручивается во мне стальная пружина, и я кричу:

— Давай! Пошевеливайся-а!..

А снизу в ответ:

— Эй, берегись там!

— Держи еще!

— Лови, парень!..

Снова оглядываюсь на соседей. Ага, там тоже зашевелились. Работа пошла наперегонки — кто кого! Эге-гей, держись, дед Парамон, обгоняем!

И вот скирда готова. Встав на самую макушку, я сдернул с головы кепку, смахнул с лица жаркий пот.

Вскоре и дед Парамон надел на свою скирду "шапочку" и спустился вниз. С минуту он стоял, придирчиво оглядывая мою скирду, потом подошел, сел рядом.

— Кончил, значит?

— Кончил. — На этот раз я был осторожен.

Старик помолчал. Сидим мы с ним рядышком, оба молчим, чувствуя, как усталость волнами охватывает тело. Мне и раньше приходилось замечать: уставшие люди в минуты короткого отдыха больше молчат, изредка перекидываясь словами. Но это — мужчины. А женщины — те и во время отдыха болтают без умолку.

Наконец старик Парамон, кряхтя, поднялся и проговорил, глядя в сторонку:

— Ты, Лексей, того… по мне не равняйся. Ежели силу в себе чувствуешь — вперед нажимай. За день ты, я вижу, три скирды свободно поставить можешь, потому как сила в тебе молодая… А эта твоя скирда постоит сколь хоть, и ничего с нею не случится…

Я слушаю слова старика и стараюсь оставаться спокойным, но в душе поет, нарастает радость, вот-вот готовая вырваться наружу. Будь я в поле один, честное слово, пустился бы в пляс!.. Хоть и не сказал старик прямо, но теперь я и сам вижу: ом доволен мною. Значит, я сдал первый экзамен по предмету, который называется крестьянской премудростью. А экзамен этот оказался куда более трудным, чем те, которые я сдавал на аттестат зрелости…

Смотрю на свои руки: они у меня теперь имеют совсем другой вид, чем год или два назад. Сошли с них чернильные пятна, тыльная сторона в кровь исцарапана сухой колючей соломой, а на ладонях кожа стала глянцевой, с темными и твердыми бугорками мозолей. Такими руками удобно ухватить топор, вилы или штурвал комбайна — любой инструмент лежит в ладонях, точно влитый в форму. Мне становится попятным, почему так неумело держат ручку тс, кому приходится иметь дело с топором; лопатой, и отчего буквы у них получаются неровные: кожа на пальцах и ладонях становится грубой, она не ощущает тоненькую, легкую палочку-ручку…

Домой я возвращался поздно вечером. Иду не спеша, пиджак закинут через плечо, ворот рубашки расстегнут; обычно так возвращаются у нас с работы мужчины, давая свободно подышать уставшему за день телу. Я не оглядываюсь по сторонам, вижу лишь дорогу перед собой: если кому нужен, тот сам должен заметить и окликнуть меня. Я иду домой — усталый работник, мужчина. Случись в эти минуты встретиться со школьными товарищами — интересно, что бы они обо мне подумали? Впрочем, знаю твердо лишь одно: мне нечего было бы стыдиться их. Пусть все видят: идет с поля хорошо поработавший человек. У моей матери есть песня, она рассказывает, что под эту песню когда-то укачивала меня. Вот она:

Спи, мой милый сыночек,Золотой мой комочек,Скоро вырастешь, сынок,С топором пойдешь в лесок,А в лесу, мой золотой,Свалишь старую сосну.Я тебе, сыночек мой,Хлеба с маслом поднесу…

В детстве я очень любил хлеб с маслом. Бывало, мать собьет масло и щедро намажет на хлеб: "Ешь, сынок, набегался, устал". Сегодня я иду домой уставший: нешуточное это дело — поставить две скирды. Интересно, догадается мать угостить любимым лакомством? От этой мысли стало смешно: нет, конечно нет, потому что хлебом с маслом угощают только малых ребятишек…

Возле конторы кто-то окликнул: "Алешка, зайди на минуточку!" У окна стоит учетчица Тоня, машет рукой.

— Ой, посмотрите, какой гордый, и головы не повернет! Загордился, Алеша, да? — насмешливо встретила меня девушка. — А у меня припасено что-то интересное для тебя. Пляши!

"Письмо!" — обрадованно догадался я. Но Тоне своей радости не показал, пожав плечами, спросил нарочно безразлично:

— Не ври, Тоня. Что у тебя может быть для меня?

А девушка хитро подмигивает и грозит пальцем:

— Ой, Алешка, никудышный из тебя артист! Знаю ведь: о письме подумал? Ведь правда? И знаю даже, от кого ждешь!

— Ничего ты не знаешь и болтаешь зря! За этим только и позвала? Мне с тобой трепаться некогда…

— Ой, какой быстрый! Подождешь!

Она разложила на столе какую-то ведомость, водя пальцем по бумаге, отыскала мою фамилию.

— За август, сентябрь тебе начислено авансом тридцать два рубля восемьдесят копеек. Распишись вот здесь… Ну, чего уставился, меня не видел? Твои они, твои!..

Целых тридцать два рубля! Вот они, лежат в кармане — новенькие, хрустящие бумажки. У меня в руках никогда еще не бывало враз столько денег. До сих пор я просил денег у отца, а отдавать не приходилось. Эти — мои, заработанные! Теперь отец не станет коситься: приду домой, молча выложу на стол целую кучу денег: возьми, отец, я заработал их. Хотя нет, сделаю иначе. Надо купить родителям подарки: от первой получки должна остаться добрая память. Да, куплю отцу и матери подарки, а себе пока подожду, успеется: ведь получка эта — не последняя!

На базарную площадь я прибежал запыхавшийся. На мое счастье, промтоварный магазин был еще открыт, продавец пересчитывал дневную выручку, собираясь уходить. Он недовольно посмотрел на меня поверх очков, наверно, подумал: "Зря зашел, парень, видишь, торговля закончена. Да и покупатель ты, по всему видать, копеечный".

Растерянный, стоял я перед полками, доверху заваленными товаром. Здесь всего полно, попробуй, выбери самое нужное!

— Ну что, дорогой? — спросил продавец, покончив с деньгами. — Прошу поторопиться-, магазин закрывается.

— Мне бы что-нибудь… ну, чтобы женщине…

— Ага, подарок девушке! Пожалуйста, есть косынки газовые, шелковые. Как раз то, что требуется. Девушкам нравятся. Завернуть?

— Нет, нет… Мне нужно для матери.

— Ага, понятно! Тогда вот, пожалуйста, головные платки. Цена недорогая…

— Мне бы получше, деньги у меня есть…

Продавец усмехнулся и полез под прилавок. Долго я выбирал подарок матери, пока не остановился на клетчатом, с узорчатой каймой платке; для отца выбрал черные, на отличных кожаных подошвах ботинки. И все равно у меня оставалась уйма денег, я решил больше не тратить: пусть отец использует их по своему усмотрению, дома они нужнее. Себе ничего не купил, твердо решив, что первая получка — целиком для семьи.

Зажав покупки под мышку, в самом радужном настроении я вышел из магазина. Представляю, какая будет дома радость! Мать, конечно, тайком утрет слезу: она на радостях всегда плачет. А отец… Не знаю, как он поведет себя: мне никогда не приходилось делать ему подарков.

— Эй, Курбатов! Ты куда разогнался?

Заложив руки в карманы, через улицу ко мне вразвалочку направляется Мишка Симонов. Сунул руку, небрежно кивнул головой на свертки:

— Здорово живем! Это у тебя что? A-а, ясно! Правильно, стариков надо уважать, они это любят. А ты, браток, загордился — старых друзей не признаешь. Эх, Лешка!.. Постой, я слышал, ты отличился, говорят, Евсеича обставил, верно?