Марина Мнишек - Вячеслав Козляков

Поддержка царевичу Дмитрию, как говорили паны-рады, была оказана только после того, как к нему стали «приезжать из Московского государства имянитые люди и его познали, что он прямой великого князя Иванов сын Дмитрей». Это утверждение могло бы оправдать действия сандомирского воеводы, но оно лукаво запутывало истинные причинно-следственные связи. Поэтому в качестве основных по-прежнему использовались общие аргументы, к которым всегда успешно прибегали в дипломатических отношениях с Московским государством, противопоставляя чужой «тирании» свои демократические порядки: «А людем в государя нашего государстве есть поволность из давных лет, хто кому захочет служить». Так якобы и поступил воевода Юрий Мнишек, поддержав «московского царевича» в ответ на знаки почтения, выказанные ему московскими людьми, «до него был пристал не со многими людьми; а король его не посылал, и тому Дмитру ничем не вспомогал».

Второй вопрос, на который требовали ответа посланники царя Василия Шуйского, звучал так: почему король Сигизмунд III не прислушался к предупреждениям о самозванстве, посылавшимся царем Борисом Годуновым и патриархом Иовом через своих посланников и людей? Позиция Речи Посполитой в этом пункте была более обоснованной и убедительной. Паны-рады говорили, что «государь наш Жигимонт король тотчас послал листы к воеводе Сендомирскому, запрещаючи его с казнью, чтоб он воротился и в землю государя вашего не ходил». Но вернулись не все: «хотя будет и были немногие люди наемные, и то вольные люди, как и у вас донские казаки». Зато паны могли сослаться на несчастную судьбу жены и сына царя Бориса Годунова и многочисленные присылки к королю «посланников и гонцов с 10», в то время, «как вы Дмитрея принели и государем учинили».

Тут обе стороны подходили к острейшему вопросу о судьбе задержанных в Московском государстве родственников воеводы Юрия Мнишка и возмещении ущерба тем, кто приезжал «на веселье» Марины Мнишек. Паны-рады действовали наступательно и ссылались на грамоты от патриарха, Освященного собора и Боярской думы, полученные «ото всех за их печатми и руками»: «А писали в грамотах, что то государь их прямой прироженный, великого князя Иванов сын, и чтоб государь наш поволил дата за него воеводе Сендомирскому дочь. И государь наш поверил и воеводе з дочерью поволил идти, а с воеводою пошли многие рыцерские люди на веселье, не для лиха; да с воеводою же послал король его милость на веселье послов своих в свое место, как ведется у всех великих государей по кглейтовному листу». Так виделось все дело в Речи Посполитой. Паны-рады обвиняли «московскую сторону» в нарушении мирного постановления. В подтверждение справедливости своей позиции использовали и более «свежие» аргументы о появлении в Северской земле нового самозванца, «ныне государем Петром зовут, сказывается сын бывшего государя вашего великого князя Федора». Он также присылал своих послов к королю. Обобщая историю одного и другого «царевичей», паны-рады обвиняли «москву»: «Сами люди Московского государства меж себя разруху чинят, а на нас пеняете».

Как видим, чтобы отвести упреки в поддержке самозваного царевича Дмитрия Ивановича, дипломаты короля Сигизмунда III понемногу уводили разговор от главного вопроса о нарушении перемирия, предпочитая обсуждать актуальную для них проблему решения участи своих захваченных в Москве соотечественников. Не соглашались они даже на предъявление обвинений сандомирскому воеводе Юрию Мнишку, хотя он и сам подтвердил их в Москве боярам. Паны-рады ссылались на то, что «он (воевода. – В. К.) ныне у вас в руках».

Весьма показательно, что ни московская, ни польско-литовская сторона не поднимали вопрос о царском статусе Марины Мнишек. Речь идет только о «дочери сандомирского воеводы», даже без упоминания ее имени, а также о некоем «веселье», а не о состоявшейся церемонии коронации московской царицы. Кажется, что в ходе дипломатических переговоров чаще говорилось о «подстенках дорогих для хором» (шпалерах ?), отправленных с краковскими купцами надворным маршалком Николаем Вольским и взятых самозванцем в казну. Участвовавший в переговорах Вольский был озабочен неудачами своего коммерческого предприятия больше, чем судьбой попавшей в беду сандомирской воеводенки.

В конце концов московские посланники вынуждены были возмутиться: «Что вы воеводу правите, а вся смута и кроворозлитье от него сталось». Но и паны-рады не уступали, намекая на то, что будут продолжать поддерживать противников царя Василия Шуйского до тех пор, пока в Москве не распорядятся освободить всех, кто приезжал на свадьбу Марины Мнишек: «Только государь ваш отпустит воеводу с товарыщи и всех польских и литовских людей, которые ныне на Москве, ино и Дмитряшки и Петряшки не будет; а только государь ваш не отпустит всех людей, ино и Дмитрей будет и Петр прямой будет и наши за своих с ними заодно станут» [165].

8 января 1607 года (по григорианскому календарю) московские посланники получили королевскую грамоту, извещавшую царя Василия Шуйского об их приеме и посылке им вслед посланника Речи Посполитой. Одновременно был выдан краткий королевский ответ на статьи посольства князя Григория Константиновича Волконского и дьяка Андрея Иванова. Суть ответа выражалась в одной фразе: король и его люди объявлялись невиновными во всех недавних происшествиях в Московском государстве («во всем ничем король его милость, ни люди короля его милости не виновата и не причинялся до того, что вы до него не гораздо говорите»). Марина Мнишек опять не удостоилась отдельного упоминания в документе, выданном от имени короля. В связи с ней было только вскользь упомянуто об обращении к королю Сигизмунду III от московских властей: «И позволенье панны воеводинки Сендомирской в малженство тому Дмитрови они просили, и короля его милости на веселье просили же». Зато в конце королевского ответа содержалось требование возмещения убытков, понесенных иноземными и своими купцами. Особенно были выделены претензии купца Целяра Голпиена и (куда же без него!) надворного маршалка Николая Вольского. Отпуск посольства князя Григория Константиновича Волконского и дьяка Андрея Иванова опять сопровождался ущемлением посольской чести.

На фоне этих малоприятных переговоров заслуживает быть отмеченным первый самостоятельный посольский прием «Водиславом королевичем» своих будущих подданных. Королевич принимал московских посланников, сидя «на стуле», одет он был «в немецкое платье, а шапка на нем была бархатна». Вокруг королевича была большая свита, переговоры от его имени вел его воспитатель («дядька») пан Михаил Конарский. Но тогда еще никто не заглядывал в будущее и не мог даже предположить, что королевич Владислав со временем будет конкурировать с Мариной Мнишек в правах на русский престол. Пока же посланникам вернули те «поминки, что несли х королю», их самих ничем не наградили, выдали в ответ на их речи не полный ответ, а только «короткое письмо». Да и из Кракова их «нихто не проводил» кроме пристава. Трактовать это иначе как провал миссии было нельзя. Волконского и Иванова просто выгнали. Московские посланники еще сопротивлялись и угрожали приставу: «И какову нам король нечесть учинил, и государь наш царьское величество против его посланником также учинит». Однако что можно было спросить с исполнителя? В Речи Посполитой явно побеждала партия войны.