Марина Мнишек - Вячеслав Козляков

Оказалось, что князь Григорий Константинович Волконский и дьяк Андрей Иванов попали в Речь Посполитую в очень сложное время внутренних беспорядков, связанных с начавшимся рокошем против короля. Даже пристав не стал скрывать от московских посланников, что «…паны радные полские и литовские и послы поветные и все рыцерство и посполство обеих земель в съезде на поле у Сендомиря; а такой съезд николи не бывал, что есть на том поле людей с 300 000, и стоят на 15 милях». Из-за этого князю Григорию Константиновичу Волконскому и дьяку Андрею Иванову не могли точно объявить сроки приема их королем, собиравшимся на сейм. А вести их напрямую к королю Сигизмунду III, говорил пристав, было опасно, так как «многие люди на съезде будут тех родства, которые на Москве побиты, а иные сидят кабы в полону; и толко вас там привести на такие люди, и от них добра не чаяти, за своих побьют; а люди ныне стали своеволны».

Подкупив некоторых людей в дороге, посланники узнали подробности о съезде, собиравшемся для рокоша на короля. В ряду разных обвинений королю Сигизмунду III заметное место отводилось и его нерадению о судьбе поляков, приезжавших в Москву на свадьбу Марины Мнишек. Неизвестный информатор приводил подробности: «А болшой де шум на короля про то: для чего он, не порадив с паны и со всею землею, поволил идти к Москве воеводе Сендомирскому з дочерью и со многими людьми, и такое бесчестье государству Полскому учинил, многие люди там побиты, а иные засажены, и как их ныне доступати. А всчали де то на сойме Стадницкие про своих». По сведениям этого источника, король Сигизмунд III якобы отказался от того, что он поддерживал сандомирского воеводу и давал разрешение на брак его дочери. Напротив, получалось, что вся вина лежала на самом воеводе, своевольно отказавшемся послушаться короля: «Хотя б у него было 5 дочерей, и ему их волно давати в разные государства, куда захочет, хотя в Турскую землю».

Из-за всех этих внутренних потрясений в Речи Посполитой московские посланники ехали медленно. К тому же их смущали разными слухами о якобы чудесном спасении царя Дмитрия, «что государь ваш Дмитрей, которого вы сказываете убитого, жив и тепере в Сендомире у воеводины жены: она ему и платье и людей подавала». Это известие, возможно, имеет отношение к каким-то попыткам матери Марины Мнишек повлиять на судьбу своих близких в России. Но московских посланников трудно было взять на испуг. Их не убедила ни «бородавка на лице» у будто бы спасшегося и снова укрывшегося у гостеприимного семейства Мнишков царя, ни то, что снова к нему «многие русские люди… пристали». Наученные горьким опытом посланники теперь отрицали даже саму возможность чудесного возвращения настоящего царевича на русский престол: «Хотя б и прямой прироженной государь царевич Дмитрей; а толко б его на государьство не похотели». Расспросив пристава подробнее о том, каков «рожеем и волосом» тот человек, который жил «в Сеньдомире у воеводиной» и выходил к людям «в старческом платье», выдавая себя за спасшегося царя, они признали в нем Михаила Молчанова, исчезнувшего из столицы в день майской катастрофы: «И пристав сказал, что де он рожеем смугол, а волосом черн, ус не велик, и бороды выседает и он стрижет; а по полеки говорить горазд и по латыне знает. И посланники говорили, что подлинно вор Михалко Молъчанов таков рожеем, а прежней был вор рострига рожеем не смугол, а волосом рус».

Когда задержка посольства в Речи Посполитой стала очевидной, посланники перешли в наступление и решительно потребовали объяснений, зачем они «заведены в деревню», где их держат целый месяц. Тем более что они могли сослаться на ехавших вместе с ними и готовых дать показания людей, приезжавших в Москву вместе с задержанными послами Речи Посполитой, сандомирским воеводой Юрием Мнишком и другими знатными панами. Однако пристав по-прежнему отговаривался умножившимся «своевольством» и опасностью, грозившей посланникам. Они же понемногу продолжали собирать сведения о спорах во время рокоша, фиксируя расстановку сил внутри польской и литовской знати, расколовшейся в своем отношении к действиям короля Сигизмунда III, в том числе на «московском» направлении. Когда стало известно, что рокош завершился, а король все равно не принимал московских посланников, они 8 октября 1606 года снова отправили запрос приставу. Настойчиво внушаемые слухи о другом чудесном спасении царя Дмитрия делали свое дело, и «князь Григорей и Ондрей собе помыслили: многие люди сказывают, которые приходили с приставом про вора, бутося он ушел и ныне в Самборе, а приставы сказывают тоже, что будто он жив и прибирает людей… и не для ли того вора их посланников держат?». Ответ короля Сигизмунда III пришел через месяц, 9 ноября 1606 года, когда посланникам наконец-то было дано разрешение двигаться к Кракову. Только 16 декабря 1606 года князь Григорий Константинович Волконский и дьяк Андрей Иванов приехали в Краков. Таким образом, дорога из королевского села Новый Двор (где было задержано московское посольство) до королевского двора на Вавеле заняла у них около четырех месяцев.

24 декабря 1606 года московские послы получили долгожданную аудиенцию у короля Сигизмунда III. На ней присутствовало много знати и приближенных короля, «а за ними рыцарские люди стояли и шляхта, стеснясь, человек с 300». Посланники заметили среди присутствующих также сына сандомирского воеводы, младшего брата Марины Мнишек Францишка Бернарда, «а у короля он стольник». В Речи Посполитой тем временем уже отпраздновали Рождество и наступило 3 января нового, 1607 года. Посланники исполняли свою миссию в соответствии с выданным им наказом, но сразу же встретили в ответ признаки неудовольствия короля Сигизмунда III, проявившиеся в отступлении от прежнего дипломатического этикета. Посланцев из Москвы не только не пригласили к королевскому столу, но и не дали корм «в стола место». Когда приставу указали на это, он сначала не знал, что отвечать, и предположил, что «нетто будет сенатари пропаметавали». Однако после консультаций оказалось, что посланники правильно интерпретировали произошедшее, и пристав вынужден был прямо отказать им: «По знаку де ваше посольство королю не любо, что так чинитца не по прежнему».

В течение нескольких дней посланники выслушивали аргументы панов-рад. Начавшиеся споры заводили переговоры в тупик. Польская сторона, что естественно, стремилась оспорить все упреки, заготовленные в Посольском приказе. Позиция Речи Посполитой, если попытаться выразить ее в концентрированном виде, заключалась в следующем. Первый спорный пункт касался поддержки, оказанной «московскому царевичу» королем Сигизмундом III и главным сторонником самозванца сандомирским воеводой Юрием Мнишком. Польские и литовские дипломаты ссылались на обычаи своей страны, позволявшие принимать «изо многих государств государских детей и рыцерских людей», например крымского царевича, приехавшего в Речь Посполитую. Однако при появлении «такого человека, которого вы ныне называете не Дмитреем», замечали они, «король его милость поставил его ни за что». Как известно, открытой поддержки «царевичу» король действительно не оказывал, но, тайно приняв его в Кракове, он выказал свой интерес к начинавшемуся делу. Тем и хорош дипломатический язык, что оставляет массу возможностей для толкований, иногда даже вопреки очевидным фактам.