Белая ворона. Повесть моей матери - Владимир Фомин

В то время я не могла понять, что мешает врачам видеть такую выявляемую болезнь, как истерия. А сейчас я нашла ответ на этот вопрос: это деградация медицины. Другой вариант, что ребёнка специально мучили, чтобы вытянуть побольше денег из родственников, я не могу представить.

Когда девочку выписали, она, умница, решила меня проверить, действительно ли я её вылечила.

– Значит, вы можете разрешить мне теперь ходить в школу? – спросила она меня.

– Конечно, – ответила я.

– А если случится припадок, и я попаду под машину?

– Не случится, ты здорова, и болезнь никогда не возвратится.

– А если я специально брошусь под трамвай? – спросила Ира.

Её мама при этом даже охнула. Я засмеялась и сказала:

– Отсижу в тюрьме, но справку, что ты здорова, всё равно тебе выдам.

В стационаре она провела всего две недели. Её жизнь резко изменилась после выписки. В тот же день она купалась в Волге и, как в сказке, подплыл к берегу парусник с алыми парусами. Ей разрешили по лесенке забраться туда. Мама рассказывала, что Ира была очень бледна и дрожала, когда забиралась на высоту. В дальнейшем она окончила педтехникум, затем и университет. Болезнь не возвращалась.

Нейрохирурги не знали ничего кроме своего ремесла. Возможно, они хорошо оперировали, но надо ли так часто оперировать больных с грыжами дисков? За 30 лет своей работы в качестве невропатолога, работая без нейрохирургов, я отправила в город Иваново на оперативное лечение только одного человека – пожилую женщину старше 70 лет, у которой грыжа межпозвонкового диска привела к тазовым расстройствам и парезам ног, и заболеваемость была наименьшей по области. Кинешемские нейрохирурги стали делать такие операции чаще, чем аппендэктомию; выход на инвалидность стал больше, заболеваемость выросла. Особенно они любили оперировать молодых, с лёгким течением болезни, которые выздоровели бы и без операции. Нейрохирурги, будучи специалистами узкого профиля, видели больных только через узкую щель своего сознания. Когда моя больная с истерическими реакциями попала после очередной драки с мужем в НХО с травмой шеи, нейрохирурги поинтересовались, нет ли слабости в ногах, онемения в них – слабость в ногах появилась сразу, а затем и в руках. Ей нужно было посадить мужа, так как он решил уйти от неё. Консультант невропатолог подтвердил диагноз нейрохирурга: тяжёлая травма шейного отдела позвоночника с повреждением спинного мозга, с парезами рук и ног. Больная получила вторую группу инвалидности, а муж Михаил Кустов – 5 лет лишения свободы за тяжкие телесные повреждения, которых и в помине не было. Об этом я узнала через полгода, и Михаила я спасти не могла. Истерические параличи возникали у больной и раньше после ссор с мужем. Больничный лист я ей не выдавала, и параличи проходили сразу же. Снять группу инвалидности было очень трудно. В новое время мне уже стало невозможно при заполнении посыльного листа в ВТЭК выставить свой диагноз. Я должна была поставить диагноз стационара и врачебно-контрольной комиссии, а свой диагноз – просто как особое мнение.

Врачи в упор не замечали такой болезни, как истерия. 45 капельниц по поводу инсульта с глубокой гемиплегией перенесла Людмила Александровна, преподаватель ПТУ. Полтора месяца держали её на строгом постельном режиме в неврологическом отделении, хотя у ней были истерические параличи, которые излечиваются за минуты при правильной диагностике. Я не допустила её до инвалидности, и она успешно работала до пенсии.

Сразу же после окончания института я увидела инвалида первой группы Марию Ивановну Кандову. Она, ссылаясь на авторитеты заслуженных старых профессоров невропатологов, считала, что у неё очень сложное заболевание – энцефаломиелополирадикулоневропатия. Она много лет не выходила на улицу, выполняя все домашние дела, лечилась уже много лет регулярно у невропатологов. Я своим глазам не верила: за диагнозом из 35 букв скрывалась обыкновенная истерия. Бесполезно что-либо внушать после таких авторитетов, да и больную устраивало положение инвалида первой группы. Она говорила мне: "Я сама могу кому что угодно внушить". Она хорошо воспитала четырёх сыновей. Я заметила, что и другие больные истерией очень хорошо управляют другими людьми – у них растут заботливые дети. Видя всё это, я сказала Марии Ивановне: "Я хорошо знаю, что ваша болезнь проходит в возрасте 55 лет, и вы будете ходить без труда". Так и случилось. После 55 лет Мария Ивановна совсем забыла о своей болезни. Первую группу уже никто не мог снять. В данном случае не врачи внушали больной болезнь, а наоборот больная внушала врачам свою болезнь и управляла их сознанием.

Мне запретили ставить диагноз "истерия", объясняя это тем, что такой диагноз может поставить только психиатр. Но психиатр мог поставить такой диагноз только в том случае, если терапевт и невропатолог исключат свою патологию, чего перестраховщики и невежды в медицине сделать не могли: а вдруг какую-нибудь болезнь пропустят? За недосмотр накажут, а если человека загонят в болезнь – за это никто не отвечает, и больной никому не нажалуется, так как будет чувствовать внушённую болезнь. Терапевты и невропатологи, не зная психиатрии, в упор не замечали у больного истерии, и придумывали несуществующие болезни. Психиатры, совсем не зная терапевтических и неврологических болезней, слепо доверялись терапевтам и невропатологам и диагноз истерии не выставляли. Таким образом по причине узкой специализации врачей, приведшей к невежеству, больные становились на многие годы инвалидами, невинные попадали в тюрьмы, другие – в могилу.

До сих пор меня мучает совесть, и я спрашиваю себя, а что я могла тогда сделать, и всё ли я сделала, чтобы спасти от смерти молодую женщину, которую коллективно загнали в гроб. Когда на Красноволжском комбинате произошло крупное хищение денежных средств, под следствие попали 9 человек. Воры переложили всю ответственность на Татьяну Пиголкину (Павлову), воспитанницу детского дома, работающую рядовым бухгалтером. А врачи из диагноза лёгкого сотрясения головного мозга, которое получила Таня, сделали посттравматический церебральный арахноидит. Особенно старались врачи нейрохирургического отделения во главе с Савиным Адольфом Александровичем. Татьяне делали спинномозговые пункции, находили на ПЭГ кисты, состояние её становилось всё тяжелее и тяжелее, появились припадки. У Татьяны была явная истерия, и она поправлялась от лечения словом. Я объясняла ей смысл её болезни и говорила, что при неврозе нельзя лежать в постели, надо отвлекаться, работать, и поэтому я не могу её держать на больничном листе более трёх дней. Тогда она откровенно сказала мне, что если я её выпишу, то её сразу же посадят, но, если её посадят, то она "заложит" всех. Я не могла держать её на больничном листе, и страх заставлял её вызывать скорую помощь, а скорая помощь, видя её тяжёлые приступы, отвозила в НХО. Там её держали на стационарном лечении месяцами, и за год она прошла 11 курсов интенсивного лечения по поводу несуществующей болезни. Следствие затягивалось по причине её болезни. Областное отделение НХО подтвердило диагноз города Кинешмы. Одна я была уверена, что органического поражения нервной системы у Татьяны не было, и по-прежнему упорствовала, писала в амбулаторной карте подробно об отсутствии неврологической симптоматики и наличии только функциональных расстройств. Наверное, кто-то ещё в следственных органах был честным человеком и хотел вывести эту красноволжскую мафию на чистую воду, и поэтому амбулаторную карту с моими записями отправили в Ивановский облздравотдел. Психиатры не решались поставить диагноз "истерия", так как невропатологи и хирурги выставили свой страшный диагноз. Не имея возможности поставить диагноз "истерия", я написала просто: "уход в болезнь". Мне передали, что в облздравотделе возмущались: "Такого диагноза нет, а этого врача давно пора гнать с работы". И выжили своим способом. Об этом в следующей главе. Когда я почти через два года вернулась на работу, Татьяну я не узнала. Её уже лечили гормонами, и от них у неё произошло расстройство регуляции всех жизненных процессов: высокое давление, сердцебиение, частое повышение температуры, выраженные вегетативные расстройства, изменения в крови и припадки. У неё была вторая группа инвалидности, и дело о краже было закрыто, на Красноволжском комбинате никто не пострадал. У нас с Таней всегда были очень хорошие, доверительные отношения. Она попросила разрешение называть меня мамой. Она верила мне и была мне как дочь. Я убедила её бросить все лекарства, и она стала выздоравливать. Нервы её успокоились, тюрьма не угрожала, но установки на труд у неё не было. На второй группе ей жилось хорошо. Вероятно, ей хорошо заплатили. Она хорошо одевалась, гуляла и пировала с мужчинами, вышла замуж, развелась. Она больше не лечилась, и её ничего не беспокоило. Если бы она ходила на работу каждый день, то, вероятно, она не стала бы часто употреблять спиртное, но на второй группе делать было нечего, а только гулять и развлекаться. Она выпивала, и однажды наступила внезапная смерть. Вскрывал тело судебный медэксперт. По телефону я узнала, что смерть наступила от острой сердечной недостаточности на почве алкогольной интоксикации; в головном мозгу никакой патологии не обнаружено. Я доложила судебному мед. эксперту, что должны быть кисты, спайки, которые находили нейрохирурги при жизни, но судебный медэксперт заверил меня, что мозг осмотрен особенно тщательно, и патологии не обнаружено никакой. Аналогично скончался и лечащий нейрохирург Савинов Адольф Александрович: пришёл на работу, принял чего-то с похмелья и умер мгновенно прямо на рабочем месте. Спасти Таню от врачей я не смогла.