Драма на трех страницах - Александр Пономарев

дней, не давали еды, воды. Всё остальное время стояли во дворе на коленях, нагими, в октябре. Затем выбирали и уводили по одной, по две. Меня взял в услужение Лысый со своей бандой.

— В услужение? — глухим голосом спрашиваешь ты, рассматривая щели в полу.

— Так проще. В услужение. Поэтому прислуживала, была ласковой и покладистой, улыбалась, не смотрела с ненавистью. Я очень хотела вернуться к тебе.

— Почему тогда на твоём теле столько шрамов? — Ты всё ещё не смотришь на меня.

— Потому что от безнаказанности у десятка пьяных мужиков сносит крышу. И при виде первой крови они превращаются в охотников, что загоняют свою жертву. А я хотела выжить. А ещё Лысый периодически ревновал меня. Хотя сам же отдавал меня своей банде и смотрел с какой-то животной радостью, когда меня насиловали на его глазах. Он отрезал мне безымянный палец — чтоб никогда не смогла надеть обручальное кольцо. Он перебил мне коленные чашечки, чтобы не убежала. Он хотел отрезать мне груди — чтоб не смогла кормить дитё, если вдруг оно родится от кого-то. Но Бог меня миловал, обошлось.

— Как его звали? — глухо спрашиваешь ты.

— Лысый. Лысый и его банда. Полицаи. Большего я не знала, большего и не нужно было знать. А потом город заняли наши, и они попались. Вернее, мы попались. Меня осудили вместе с ними. Так я попала на фронт. Я должна была искупить свою вину ценой своей жизни. Я искупила сполна — я спасла много жизней. Очень много очень важных жизней. Ценой своего здоровья. У меня одна почка, несколько контузий, левый глаз не видит и пуля у сердца. Но после войны мне не позволили вернуться домой. Меня отправили на север. Десять лет я ждала дня, когда смогу вернуться в наш город. Вернуться к тебе. А когда я приехала, меня наказывали за грехи банды Лысого. Местные выливали на меня свою ненависть, особенно кто потерял близких. Закидывали камнями, ждали в подворотнях…

— Почему ты не уехала? — практически шепчешь ты, но я тебя слышу.

— Я ждала тебя…

— Я был в плену, — вдруг начинаешь рассказывать ты. — Меня просто продали. Свои же. Концлагерь. Пытки.

Ты с горечью вспоминаешь что-то, сжимая кулаки, но я не тороплю. Я жду. Я ничего не могу изменить, но я должна это услышать.

— Они ставили опыты на детях… — продолжаешь ты в тишине. — Это нелюди. Я думал, ты будешь ненавидеть, узнав, что я согласился работать на них. Я просто хотел вернуться к тебе.

Ты всё же повернулся ко мне, вглядываясь в глаза. Я улыбнулась:

— Мы делали всё, чтобы вернуться друг к другу. Мы смогли выжить для этого дня. Я не могу тебя ненавидеть. Я поступала так же…

— Когда все вокруг умирали от голода, я ел брошенную мне врагом краюху, не гнушался поднимать из грязи, и как преданный пёс, благодарил, целовал руки. Презирал сам себя, но я так хотел вернуться к тебе…

— Мы помогли друг другу выжить, — шепчу я. — Не нужно себя винить. Это счастье, что у нас было, ради чего жить. Я хотела провести по твоим волосам, почувствовать их мягкость между пальцев, но не решилась. Имею ли я право? Раньше я любила перебирать твои волосы. Когда мы лежали, пресытившись от любви, на веранде старого бабкиного дома, и я зарывалась пальцами, массируя тебе голову, ты улыбался, закрыв глаза, от моих нехитрых ласк.

— А потом, сразу из плена нас отвезли на восток. Там начиналась другая война. Там я тоже искупал свою вину ценой собственной жизни, — ты стучишь по штанине, и я слышу стук по дереву. Вот почему ты хромаешь. — А когда смог вернуться, наших домов уже не было.

— Они разобрали их на дрова, — вставляю я. — Им надо было чем-то греться. Бедные люди.

— Ты жалеешь их? — удивлён ты.

— У каждого были свои причины в жизни поступить так или иначе, — пожимаю я плечами, с накинутой на них старой дырявой шалью. — Я не смею судить. Мне жаль, что не осталось памяти от моих предков. Будто и не было их… А остальное — пыль. Да и это не важно. Важно, что мы смогли выжить и вернуться друг к другу. Разве нет?

Ты секунду хмуришься, и вдруг смотришь мне в глаза.

— Ты права. Лишь твой смех в памяти не дал мне опустить руки и стать слабым.

Ты протягиваешь мне руку. Солнце ярко осветило комнату, ослепляя меня и делая всё вокруг невидимым. Оно сияет позади тебя словно ореол, окутывая своими лучами. Я вижу твоё лицо — ты прекрасен. Тебе едва ли двадцать, и во взгляде твоём бездна с россыпью звёзд, что я так обожаю в тебе. Твоя улыбка обещает любовь. Я протягиваю руку в ответ к твоей протянутой руке. Пальцы переплетаются, и ты тянешь меня за собой на выход.

Я спускаюсь с двух ступенек крыльца старого бабкиного дома, прикрывая ладонью козырьком глаза. Ты садишься на новенький мотоцикл, скрипя кожей коричневой куртки, и поигрывая очками авиаторами, игриво спрашиваешь:

— Мадмуазель желает с ветерком?

Я смеюсь своим искристым смехом-колокольчиком, устраиваюсь позади тебя, расправляя складки синего сарафана, обнимаю тебя за талию пониже куртки, ощущая тепло любимого тела и чувствую себя бесконечно счастливой…

— Не было печали, — ворчала новая директриса, узнав о двух угоревших от печки стариках этой ночью в сторожке доверенного ей только вчера детского дома…

Марат Валеев. БОРОДА

— Ну, ладно, Серега я пошел, а то жена уже, наверное, по…потеряла меня.

Андрей Потапов с трудом встал с продавленного кресла.

— Да посиди еще, Андрюха, водка еще есть! Ты чего?

В гараж этот Андрей попал не за тем, чтобы напиться — Серега Шелудько уже давно сулил ему принести с работы пару флаконов уайт-спирита. Андрей пообещал их тестю, жившему в деревне. Тестю же эта химия нужна была как растворитель — он собирался что-то красить или, наоборот, смывать краску.

Гаражный массив был всего в паре сотен метров от хрущёвки, в которой проживал Андрей, и он решил