Город, в котором... - Татьяна Набатникова

И так они стояли по разные стороны взаимного сознания и завистливо любовались друг другом. Юра — плиточником, сыновья плиточника — Юрой. Но знает ли Юра толком тайну электроэнергии?

Любое знание открывается каждому поодиночке — и кто осмелится подумать, что ему оно открылось все? Вдвоем его никто не видел, невозможно сопоставить хотя бы два свидетельства.

Но ничего, главное полюбить. Остальное дастся само.

Юра дежурит в паре с арабским инженером Рашидом — он учился в Союзе, и жена у него русская, и по-русски он говорит вполне, но предпочитает молчать и улыбаться, ибо как белый свет вмещает в себя все цвета спектра, так одно лишь молчание вмещает в себя всю полноту мысли, тогда как выделение из молчания одной какой-то его части — высказывание — неизбежно приводит к ущербу правды. Рашид как в первый раз дружелюбно улыбнулся Юре и сказал: «Как дела?» — так с тех нор не нашел нужным добавить к этому что-нибудь еще. Все разговоры заменяла улыбка и «как дела?» — вопрос, не требующий ответа. Что делает здесь его русская жена? То же, что все женщины повсюду: готовит, покупает, стирает, моет, шьет. У нее двое детей, красивых и умненьких метисов, которые все-таки скорее арабы. Слишком сильна эта кровь, все одолеет. Ей пришлось принять мусульманство, иначе их брак был бы невозможен по закону страны Рашида. Она приняла. Это нетрудно: трижды надо произнести формулу-клятву: «Ля илляха илля Алла, Мухаммад — расул Алла». Нет бога, кроме Аллаха, Мухаммад — пророк его. Вот и мусульманка. Еще в Москве. Да, есть. В Москве все есть, даже мечеть. Это здесь нет ничего, кроме киношки, и Наталья рада всякому появлению русских у себя дома. Приходят к ней Рита с Милой, Наталья наряжается, вдевает в уши серьги, варит кофе, они курят и беседуют. Ее муж вежлив, улыбчив и добр с ней. «Как дела?» — приветствует он ее, приходя с работы. Она кормит его обедом. Говорить нечего. Время от времени Рашид поднимает глаза от тарелки, натыкается на взгляд Натальи и засылает туда, в зеницы, вглубь, импульс молчаливой нежности. Что еще говорить? Вот женщина — это данное тебе в единоличное пользование средство сообщения с вечностью. Твой колодец в бездну жизни. Через этот колодец ты можешь удить, выуживать, добывать из запасов вечности себе людей. Своих людей, особенных: детей. Можешь наудить сколько захочешь. И когда устанешь, сам можешь, как в убежище, укрыться в ней. В плоти ее — как в тени оливы. Что тут еще нужно говорить?

Но Наталья — европеянка, она этого не понимает. Ей этого мало. Каждый год Рашид пишет ей бумажку: разрешение на выезд из страны (это здесь единственный документ для выезда — разрешение мужа). И она едет в Москву — через Германию. Германия ей ностальгически напоминает утраченные времена юности, когда она училась в институте иностранных языков. Немецкий пригодился ей в этой стране только раз: пригласили настройщика роялей из Алеппо, тот приехал и оказался немцем. «Шпрехен зи дойч?» — спросил он Наталью, увидев европеянку. «Бисхен», — печально ответила она. С любовью и тоской они поглядели друг на друга, два чужеземца, и дальше сообщались уже по-арабски. Узнала, что к Валиду Улыбычу приезжает из Австрии друг со своей девушкой, напросилась «хоть по-немецки поговорить».

Оказалось, австрийка только девушка, а друг Валида — полноценный, красивый, густокровный, жгучий араб Мухаммад. Просто он учится в Вене, изучает вместе с Ингрид медицину, уже год они вместе снимают квартиру и даже собираются пожениться… Ингрид беспородная, блеклая, как бы вылинявшая от многих стирок, но это не мешало ей держаться вполне небрежно: оттанцует, упадет в кресло — и раскидает во все стороны плети конечностей. А Мухаммад перед нею раболепствовал, нисколько не ценя национальной своей красоты — а может, даже и стыдясь ее, — перед этой выцветшей, разбавленной кровью Европы. А равнодушная Европа принимала поклонение свысока, и ни разу не взглянула ни на русских подруг Валида, ни на стройного, чудной красоты гостя — Икрама. Светятся из смуглой худобы лица ореховые глаза, обшлага куртки отвернуты, и белоснежной рубашки обшлага тоже отвернуты поверх куртки — такое вот обрамление для смуглых его кистей, и сигарета в сухих сильных пальцах, а голова покоится, слегка запрокинутая, как у отдыхающего орла.

Австрийка Ингрид (на лице полная индифферентность) набалтывает по-немецки что-то пустое, а бедная наша космополитка Наталья с трепетом ловит каждое слово и переводит для Риты и Милы.

— Добавь вина. Я не хочу много танцевать, а то вспотею и потом замерзну. У вас тут холодно. Я ожидала, что будет теплее. Вам, арабам, хорошо, вы вообще не потеете. Расовые свойства кожи. Только благодаря этому жители пустынь не бывают грязными. А который час? Мухаммад, дай зажигалку. Моя, как всегда, сломалась. Эти зажигалки — просто мой рок. У меня сумка забита зажигалками, посмотрите. Ломаются.

— А ты купи «ронсон», Ингрид.

— Покупала, то же самое. Мне говорили, что это от человека зависит: один имеет поле, губительное для вещей, другой — наоборот, сохраняющее.

— А ты носи с собой спички.

— Спички я теряю.

— Ну тогда води с собой Мухаммада, а у него будет зажигалка.

— Она меня не берет с собой почти никуда, — пожаловался Мухаммад. — У нее там свои какие-то знакомые, друзья…

— О, Мухаммад, не будь таким занудой. Это сказывается твой национальный феодализм в сознании. Мы так не договаривались.

— Молчу! — пристыженно сдался Мухаммад.

Тряпка!

Остролистые веера пальм-подростков уперлись в стекло из темноты сада и похожи на растопыренные ладошки, когда ребенок глядит через окно, приплюснув нос. Из гостиной дверь в сад. Южные вечера темны, в саду есть калитка. Ну, кто хочет незаметно прийти к Валиду поздним вечером на свидание? Никто не хочет. И почему я такой несчастный? И тщетно благоухает французскими умащениями.

— Ингрид, неужели наша страна такая уж феодальная? — задело.

— Да, у вас много детей. И многоженство. И женщину покупают.

Это не понравилось красивому гостю Икраму. Оказалось, он жених, скоро у него свадьба. Отец Икрама заплатит за невесту пятнадцать тысяч. (Теперь Наталья переводит с арабского). Нет, почему вы так низко думаете. Конечно, если мы любим друг друга, мы можем пожениться и так, без калыма. Но это будет вечный позор моим родителям. Эти деньги — какая-то помощь моей жене и детям на случай несчастья. Но мы, например, купим на них квартиру и мебель.

Э, а с Милой, похоже, плохи дела. Теперь ей не сойти с этого места. Парализовало. Будет тут сидеть и любоваться этой варварской смуглотой, сверканием белых зубов и ореховым свечением из-под сумрака бровей. Австрийцам это не любопытно. Они сидят, разбросав повсюду свои ноги, и грызут морковку.

Зато Мила всем очень интересуется. Она ничего не спрашивает, только смотрит пристально, завороженно. «Если мы любим друг друга», — сказал Икрам. Ерунда — «любим». Любовь — это вот такой мгновенный паралич. Или прозрение. Это одно и то же. Ты вдруг останавливаешься и больше не можешь сделать ни шагу. Больше не можешь идти по тем делам, по каким шел. И вернуться не можешь. Ты превращаешься в соляной столб. Вот что такое любовь. Бедная Мила.

— Икрам, у твоего отца одна жена? — спросила Рита.

Он смотрит загнанными глазами и вдруг молчит — но видно, что ответит, все равно ответит, не таков этот народ, чтобы посметь пренебречь любым вопросом.

— Две, — тихо произносит он.

— Ой, как интересно! А ты — от первой или от второй?

— Рита! Оставь его в покое!

— Но почему, мне же интересно!

Икрам ответит, он не так воспитан, чтобы считаться со своими личными удобствами больше, чем с чужим любопытством. Спрашивают — говори. Сглотни и говори, что было с твоей матерью, когда отец, плиточник, решил взять себе еще одну жену. Отца нельзя винить, ведь ей тогда уже исполнилось тридцать пять, она уже родила пятерых, Икрам старший, и в углах ее глаз даже без улыбки лежали морщины. Сабах, но ведь это обычай, он уже не одну тысячу лет, и никто не обижается; разве это может быть таким горем? Может, Али, может, ты же видишь. Но и ты должна понять меня, Сабах, что мне делать, ведь это жизнь.

Ему пришлось построить отдельный дом, плиточнику Али, для своей новой жены — он сжалился над Сабах и не стал водворять новую жену в старое гнездо подруги.

— Это удивительно, Икрам, — бережно говорит Мила. — Я ведь видела, гуляют по улицам такие сложные семьи: муж, две жены и куча детей, и обе женщины между собой как подруги.

— Моя мать — необыкновенная женщина, — ответил Икрам.

— Икрам, и ты тоже! — объявила Мила, с ума совершенно сошла.

Валид сразу залоснился, как от жирной добычи, Рита закрыла ладонью рот, и только двое австрийцев хранили свои чувства где-то в их швейцарских банках, а сами путешествовали без чувств, с одними банкнотами.