Гений - Джесси Келлерман

Доктор Санта находит на связке нужный ключ и распахивает калитку перед Бертой. Она молча проходит мимо него. Дом тоже заперт, Санта пыхтит, долго гремит железяками и наконец вставляет в скважину ключ. Берта нетерпеливо притоптывает ногой. Льюис смотрит в красное закатное небо, засунув руки в карманы.

— Прошу, — приглашает их Санта.

В прихожей им навстречу поднимается из кресла медсестра.

— Эти комнаты предназначены для пациентов, у которых сейчас тяжелый период, — сообщает Санта. — Здесь работает наш лучший персо…

Берта бросается вперед, не дожидаясь окончания фразы. Она распахивает дверь в следующую комнату и останавливается на пороге. Льюис подходит следом.

— Ох, — говорит она. — Господи боже!

Льюис выглядывает из-за плеча жены и видит свою дочь. Она лежит на матрасе. На ней синяя ночная рубашка, ткань туго обтягивает живот. Ее невысокая, почти квадратная фигура угрожающе округлилась. Девочка сонно смотрит на гостей.

Льюису хочется войти, но Берта вцепилась в косяк мертвой хваткой. Льюис осторожно отодвигает ее в сторону. Девочка садится и с интересом наблюдает, как он подтаскивает к матрасу стул.

— Здравствуй, Руфь. — Льюис гладит ее по щеке, и девочка смущенно улыбается. — Я очень рад тебя видеть. Прости, что я так долго не приезжал, даже не знаю, почему так получилось.

Девочка не отвечает. Она глядит на Берту, которая тихо и горестно стонет.

— Руфь, — зовет Льюис, и девочка переводит взгляд на него. — Руфь, я вижу, тут… что-то произошло.

Девочка не отвечает.

— Руфь! — повторяет Льюис.

Берта молча поворачивается и уходит. Слышно, как она угрожает Санте в соседней комнате, но Льюис старается не обращать на это внимания. Сейчас главное — дочь.

— Руфь!

Он хотел назвать ее Терезой, так звали его двоюродную бабушку, а Берта собиралась назвать девочку Хэриет или Сарой. Но после рождения дочери Берта настояла на том, чтобы имя никак не было связано с их семьями. Руфь как раз подошло.

И все же, если любишь, ко всему привыкаешь, и Льюис полюбил и это имя. Руфь. Он берет ее за руку и начинает раскачиваться на стуле. Руфь. Простодушная милая девочка. Она удивленно смотрит, как он раскачивается и зовет ее снова и снова.

Выбор у них небольшой. Доктор Санта намекает, что в его силах немедленно прервать беременность, но Берта только шипит на него. Она женщина практичная, но есть ведь границы, которые нельзя переходить.

На следующий день дневным поездом прибывает их семейный врач, тот самый, что принимал когда-то роды и порекомендовал им это заведение. Он добирается до гостиницы на такси, и его немедленно проводят в номер мистера и миссис Мюллер, порог которого он переступает не без дрожи. Он комкает шляпу в руке и сразу начинает оправдываться.

— Ах, оставьте, — говорит Берта. — Вам понадобится больше вещей. Мы перевезли девочку в домик по соседству. Это на время беременности. С ней будет сиделка. Рядом есть коттедж, он пока не выставлен на продажу, но мы быстро убедим хозяина расстаться с ним. Вы будете жить там, пока все не закончится. Как только ребенок появится на свет, мы решим, что делать с девочкой. До тех пор в вашем распоряжении будут любые необходимые средства, покупайте все, что нужно, ваши расходы мы тоже покроем, включая, разумеется, те, что вы понесете в связи с закрытием практики. Полагаю, пока этого будет достаточно. Позже вы сможете уточнить список необходимого. Отдай ему чек, Льюис.

Доктор берет чек, руки у него дрожат, как дрожали они в ту ночь, двадцать один год назад. Льюис пугается. Надо найти кого-то получше. Помоложе хотя бы. Того, у кого сил побольше и знаний тоже. Но Берта твердо стоит на своем. У доктора Фетчетта главное преимущество перед всеми другими специалистами, как бы хороши они ни были, — он умеет хранить тайны. До сих пор это ему вполне удавалось, а теперь пришло время расплатиться за эту преданность.

— Я понимаю ваше положение, — говорит врач, — но не могу же я уехать из Нью-Йорка на…

— Можете. И уедете. Уже немного осталось. Почему они так долго не решались нам позвонить — это отдельный вопрос, и я вернусь к нему позже. Сейчас же меня волнует лишь ее здоровье и здоровье ее ребенка. Вот ключ от вашего номера, полагаю, вы захотите освежиться с дороги. Мы выезжаем через тридцать минут.

Ей есть что терять. Та женщина, которой восхищается свет, — это результат многолетнего тяжелого труда. Чтобы стать кем-то, сотворить себя, нужно сначала избавиться от всего лишнего. Берта навсегда запомнила этот урок.

Их медовый месяц длился шесть месяцев. Льюис отвез ее в Европу. Они побывали на родине его предков, съездили на Рейн, где у нее еще остались родственники. Сняли замок, ходили на светские рауты, их принимали главы правительств, мэры, их с почетом провожали от одного великолепного дворца к другому, для них закрывали музеи и проводили экскурсии, показывали им величайшие произведения искусства. Им все было позволено, хочешь — тыкайся носом в полотна, хочешь — дотронься пальцем до золотистого или серебристого холста. Больше всего ей запомнились работы Микеланджело. Не мускулистый «Давид» или блеклая «Пьета», а незаконченные, грубоватые флорентийские скульптуры. Ее поразило, как человеческое тело борется, стремясь вырваться из мраморного плена. Вот так и она всю жизнь боролась. Она отсекла все лишнее и стала шедевром. Мы сбрасываем ненужную шелуху, озаряемся божественным светом и поднимаемся к вершинам славы.

Она приехала в Штаты в пять лет. Друзей у нее поначалу не было. Девочки дразнили ее, потому что она смешно выговаривала звук «с». У нее получалось «з». Или «ш». «Шлово» вместо «слово». За это над ней тоже смеялись. «Шепелявая», — хохотали ее одноклассницы. Очень смешная шутка. Зато Берта сразу поняла: важно не то, что ты говоришь, а то, как ты это говоришь.

Она постаралась, и акцент пропал. Днями и ночами Берта занималась с репетитором. «Сразу сорок шесть мышат по углам с утра шуршат». «Однажды на пляже случилась пропажа». От упражнений болела челюсть. Очень скучно было повторять эту глупость. Берта работала. Она откалывала кусочек за кусочком, «ш» и «з» отваливались вместе с осколками и каменной крошкой, и наконец Берта перестала отличаться от других американских девочек. Сил было потрачено много, но оно того стоило. Это стало особенно очевидно, когда разразилась война.

Еще пришлось расстаться с детской пухлостью. Берта соблюдала строгую диету и добилась того, что на нее стали оглядываться на улице. Молодые люди толпились возле нее, а девушки толпились возле молодых людей. Она рассталась со стеснительностью, научилась никогда не обижаться. Она даже подружилась с теми, кто дразнил ее в детстве. Она научилась быстро думать, и о ней заговорили как о девушке не только красивой, но еще и очень умной. Она научилась не говорить резкостей и не высмеивать глупцов. Научилась быть сдержанной и выучила все правила хорошего тона. Научилась покорять гостиные блестящей игрой на фортепиано — она исполняла вариации Баха с головокружительной быстротой и головокружительным успехом. Полюбила приемы и праздники, научилась смеяться в нужных местах и быть такой, какой ее хотели бы видеть.

Ей едва исполнилось восемнадцать, а несколько женихов уже просили ее руки и сердца. Она отказала. Она хотела большего. И большего хотела ее мать.

Отец считал, что они выставляют себя на посмешище. Так и сказал.

— Не понимаю, почему ты так говоришь, — отвечала мама. — Они здесь любят немок. А уж на этой-то они бы точно все с удовольствием женились.

Мама была права. Берта пользовалась огромным успехом. Казалось бы, только что она была дебютанткой на своем первом балу — и вот уже она кружится в вальсе со своим женихом по залу, размером сравнимому лишь с ее воображением.

Первые годы брака были самыми счастливыми. Она почти не замечала, как мало интересуется ею муж, ее слишком пьянило обретенное всемогущество. Папа тоже был богат, но, разумеется, не так, как Мюллеры. С ними никто не мог сравниться. Она с наслаждением придумывала новые способы потратить деньги. Ее восхождение по ступеням высшего света не прекращалось, Берта сводила новые знакомства и поддерживала старые. Она приглашала, и ее приглашали. Ее облегающим нарядам завидовали. Ни одна страница светской хроники не обходилась без нее, причем писали не только о ее красоте, но и о ее благотворительной деятельности. В Нью-Йорке строился концертный зал ее имени, в Метрополитен-музее появилась новая коллекция, купленная на ее деньги. Она постоянно на что-нибудь жертвовала и к тому же содержала несколько школ. Ей исполнился всего двадцать один год, а она уже сделала столько добрых дел. Родители гордились своей дочерью. Жизнь была прекрасна и наполнена смыслом. И если муж ее не желал — что ж, тем лучше. Тем больше времени оставалось на создание новой Берты, Берты Мюллер. Именно Берте Мюллер предстояло поддерживать семейные традиции. Льюису в этом деле доверять было нельзя. Он и так уже сделал все возможное, чтобы опорочить честь семьи. Берту призвали на помощь, дабы она восстановила доброе имя Мюллеров, и она сделала это, а потому обладала большим правом на эту фамилию, чем он, Мюллер по рождению. Льюису не было нужды работать, ей же работа была необходима для самоутверждения, для самоопределения. Она сама заслужила право носить фамилию Мюллер, не то что Льюис. Она заслужила свой успех. Успех был предназначен ей судьбой. И потому на ней лежало больше обязательств.