Рославлев, или Русские в 1812 году - Михаил Загоскин

Мальчик, посматривая недоверчиво на офицера, выполнил его приказание.

Зарецкой вошел на двор. Небольшие сени разделяли дом на две половины: в той, которая была на улицу, раздавались громкие голоса. Он растворил дверь и увидел сидящих за столом человек десять гвардейских солдат: они обедали.

– Здравствуйте, товарищи! – сказал Зарецкой.

Солдаты взглянули на него, один отвечал отрывистым голосом:

– Bonjour, monsieur! – но никто и не думал приподняться с своего места.

– Куда пройти к хозяину дома? – спросил Зарецкой.

– Ступайте прямо; он живет там – в угольной комнате, – отвечал один из солдат.

– Не! la vieille!..[83] – продолжал он, застучав кулаком по столу. – Клеба!

– Что, батюшка, изволите? – сказала старуха лет шестидесяти, войдя в комнату.

– Arrives, donс, vieille sorciere…[84] Клеба!

– Нет, батюшка!..

– Нет, батушка!.. Allons сейшас!.. Клеба, – ou sacristi!..[85]

– Не трогайте эту старуху, друзья мои! – сказал Зарецкой. – Вот вам червонец: вы можете на это купить и хлеба и вина.

– Merci, mon officier![86] – сказал один усатый гренадер. – Подождите, друзья! Я сбегаю к нашей маркитанше: у ней все найдешь за деньги.

Зарецкой, сделав рукою знак старухе идти за ним, вышел в другую комнату.

– Послушай, голубушка, – сказал он вполголоса, – ведь хозяин этого дома купец Сеземов?

– Да батюшка, я его сожительница.

– Тем лучше. У вас есть больной?

– Есть, батюшка; меньшой наш сын.

– Неправда; русской офицер.

– Видит бог, нет!.. – вскричала старуха, побледнев как полотно.

– Тише, тише! не кричи. Его зовут Владимиром Сергеевичем Рославлевым?

– Ах, господи!.. Кто это выболтал?

– Не бойся, я его приятель… и также русской офицер.

– Как, сударь?..

– Тише, бабушка, тише! Проведи меня к нему.

– Ох, батюшка!.. Да правду ли вы изволите говорить?..

– Увидишь сама, как он мне обрадуется. Веди меня к нему скорее.

– Пожалуйте, батюшка!.. Только бог вам судья, если вы меня, старуху, из ума выводите.

Пройдя через две небольшие комнаты, хозяйка отворила потихоньку дверь в светлый и даже с некоторой роскошью убранный покой. На высокой кровати с ситцевым пологом сидел, облокотясь одной рукой на столик, поставленный у самого изголовья, бледный и худой как тень Рославлев. Подле него старик, с седою бородою, читал с большим вниманием толстую книгу в черном кожаном переплете. В ту самую минуту, как Зарецкой показался в дверях, старик произнес вполголоса: «Житие преподобного отца нашего…»

– Александр!.. – вскричал Рославлев.

– Нет, батюшка! – перервал старик, – не Александра, а Макария Египетского.

– Тише, мой друг! – сказал Зарецкой. – Так точно, это я; но успокойся!

– Ты в плену?..

– Нет, мой друг!

– Но как же ты попал в Москву?.. Что значит этот французской мундир?..

– Я расскажу тебе все, но время дорого. Отвечай скорее: можешь ли ты пройти хотя до заставы пешком?

– Могу.

– Слава богу! ты спасен.

– Как, сударь! – сказал старик, который в продолжение этого разговора смотрел с удивлением на Зарецкого. – Вы русской офицер?.. Вы надеетесь вывести Владимира Сергеевича из Москвы?

– Да, любезный, надеюсь. Но одевайся проворней, Рославлев, в какой-нибудь сюртук или шинель. Чем простее, тем лучше.

– За этим дело не станет, батюшка, – сказала старуха. – Платье найдем. Да изволите видеть, как он слаб! Сердечный! где ему и до заставы дотащиться!

– Не бойтесь, – сказал Рославлев, вставая, – я почти совсем здоров.

– Мавра Андреевна! – перервал старик, – вынь-ка из сундука Ваничкин сюртук: он будет впору его милости. Да где Андрюшина калмыцкая сибирка?

– В подвале, Иван Архипович! Я засунула ее между старых бочек.

– Принеси же ее скорее. Ну что ж, Мавра Андреевна, стоишь? Ступай!

– Да как же это, батюшка, Иван Архипович! – отвечала старуха, перебирая одной рукой концы своей шубейки, – в чем же Андрюша-то сам выйдет на улицу?

– Полно, матушка! не замерзнет и в кафтане.

– Скоро будут заморозы; да и теперь уж по вечерам-то холодновато.

– Я и сам не соглашусь, – перервал Рославлев, – чтобы вы для меня раздевали ваших детей.

– И, Владимир Сергеич! что вы слушаете моей старухи; дело ее бабье: сама не знает, что говорит.

– Я вам заплачу за все чистыми деньгами, – сказал Зарецкой.

– Слышишь, Мавра Андреевна? Эх, матушка!.. Вот до чего ты довела меня на старости!.. Пошла, сударыня, пошла!

Старуха вышла.

– Нет, господа! – продолжал Иван Архипович, – я благодаря бога в деньгах не нуждаюсь; а если бы и это было, так скорей сам в одной рубашке останусь, чем возьму хоть денежку с моего благодетеля. Да и она не знает, что мелет: у Андрюши есть полушубок; да он же теперь, слава богу, здоров; а вы, батюшка, только что оправляться, стали. Извольте-ка одеваться. Вот ваш кошелек и бумажник, – продолжал старик, вынимая их из сундука. – В бумажнике пятьсот ассигнациями, а в кошельке – не помню пятьдесят, не помню шестьдесят рублей серебром и золотом. Потрудитесь перечесть.

– Как вам не стыдно, Иван Архипович?

– Деньги счет любят, батюшка.

– Мы перечтем их после, – сказал Зарецкой, пособляя одеваться Рославлеву. – На вот твою казну… Ну что ж? Положи ее в боковой карман – вот так!.. Ну, Владимир, как ты исхудал, бедняжка!

– Извольте, батюшка! – сказала старуха, входя в комнату, – вот Андрюшина сибирка. Виновата, Иван Архипович! Ведь я совсем забыла: у нас еще запрятаны на чердаке два тулупа да лисья шуба.

– Теперь, – перервал Зарецкой, – надень круглую шляпу или вот этот картуз – если позволите, Иван Архипович?

– Сделайте милость, извольте брать все, что вам угодно.

– Ну, Владимир, прощайся – да в поход!

– А где же мой Егор? – спросил Рославлев.

– Сошел со двора, батюшка! – отвечала старуха.

– Скажите ему, чтоб он пробирался как-нибудь до нашей армии. Ну, прощайте, мои добрые хозяева!

– Позвольте, батюшка! – сказал старик. – Все надо начинать со крестом и молитвою, а кольми паче когда дело идет о животе и смерти. Милости прошу присесть. Садись, Мавра Андреевна.

– Извините! – сказал Зарецкой, – нам должно торопиться!..

– Садись, Александр! – перервал вполголоса Рославлев, – не огорчай моего доброго хозяина.

– Я очень уважаю все наши старинные обычаи, – сказал Зарецкой, садясь с приметным неудовольствием на стул, – но сделайте милость, чтоб это было покороче.

Старик не отвечал ни слова. Все сели по своим местам. Молчание, наблюдаемое в подобных случаях всеми присутствующими, придает что-то торжественное и важное этому древнему обычаю, и доныне свято сохраняемому большею частию русских. Глубокая тишина продолжалась около полуминуты; вдруг раз дался шум, и громкие восклицания французских солдат разнеслись по всему дому. «За здоровье императора!.. Да здравствует император!..» – загремели грубые голоса в близком расстоянии. Казалось, солдаты вышли из-за стола и разбрелись по всем комнатам.

Старик, а вслед за ним и все встали с своих мест. Оборотясь к иконам и положа три земные поклона, он произнес тихим голосом:

– Матерь божия! сохрани раба твоего Владимира под святым покровом твоим! Да сопутствует ему ангел господень; да ослепит он очи врагов наших; да соблюдет его здравым, невредимым и сохранит от всякого бедствия! Твое бо есть, господи! еже миловати и спасати нас.

– Аминь! – сказала старуха.

– Vive l'amour et le vin!..[87] – заревел отвратительный голос почти у самых дверей комнаты.

– Скорей, мой друг! скорей!.. – сказал Зарецкой. Рославлев молча обнял своих добрых хозяев, которые разливались горькими слезами.

– Владимир Сергеич! – проговорил, всхлипывая, старик. – Я долго называл тебя сыном; позволь мне, батюшка, благословить тебя! – Он перекрестил Рославлева, прижал его к груди своей и сказал: – Ну, Мавра Андреевна! проводи их скорей задним крыльцом. Христос с вами, мои родные! ступайте с богом, ступайте! а я стану молиться.

Старуха вывела наших друзей на улицу, простилась еще раз с Рославлевым и захлопнула за ними калитку.

– Теперь, мой друг, не прогневайся! – сказал Зарецкой, – я сяду на лошадь, а ты ступай подле меня пешком. Это не слишком вежливо, да делать нечего: надобно, чтоб всем казалось, что я куда-нибудь послан, а ты у меня проводником. Постарайтесь только, сударь, дойти как-нибудь до заставы, а там я вам позволю ехать со мною!

– Ехать? Но где же ты возьмешь лошадь? – Это уж не твоя забота. Прошу только со мной не разговаривать, глядеть на меня со страхом и трепетом и не забывать, что я французской офицер, а ты московской мещанин.

Проехав благополучно поперек площади, покрытой неприятельскими солдатами, Зарецкой принял направо и пустился вдоль средней Донской улицы, на которой почти не было проходящих. Попадавшиеся им изредка французы не обращали на них никакого внимания. Через несколько минут показались в конце улицы стены Донского монастыря, а вдали за ними гористые окрестности живописной Калужской дороги.