Философия красоты - Екатерина Лесина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Погодите… – Эгинееву с трудом удалось вклинится в плавную речь Алиночки, – Я не с проверкой. Я следователь. Из прокуратуры.
– А вы меня за дуру не держите. Прокуратура. Да видала я вашу прокуратуру, не пугайте, это небось Свиркун жалобу накатал, что я рукоприкладствую? Так пусть катает.
– Алиночка, тебе нельзя волноваться! – Егор Матвеич при упоминании прокуратуры весьма натурально позеленел и придвинулся поближе к боевой подруге.
– А я и не волнуюсь! Я этому паразиту так и сказала: делай, чего хочешь, а я права. Взяли моду, чуть что про права кричать.
– Я по другому вопросу.
– По какому?
– Мне бы поговорить…
– Понятно, что не чаю выпить. Кстати, может и вправду, чайку? – Сообразив, что прибывший из столицы тип не собирается устраивать проверку или паче того приставать с жалобами и требованиями повернуть процесс обучение на новую колею, Алиночка подобрела.
– Можно и чаю, – Эгинеев справедливо предположил, что за чаепитием разговор пойдет легче. Чай пили в учительской, картина почти идиллическая: необъятных размеров стол, солидный самовар, тазик с сушками – назвать эту емкость миской язык не поворачивался – и литровая банка с вареньем.
– Вишневое, со своего садика, вы уж кушайте, – самовар, сушки и варенье придавали облику Алиночки некую пасторальность. Пышные формы дамы великолепно вписывались в общую картину, равно как и уложенные высокой короной светлые волосы, синие бусы и чашки белого фарфора.
– От чайку попробуете, он у нас на вишневых веточках, да со смородиновым листом, чабрецом и ромашкою, гораздо полезнее, чем ваш, черный. – Алиночка пила чай из блюдца, забавно, совсем как барыня в кино про крепостных: вытянув пухлые губы, долго дула на чай, потом вдыхала аромат и только после этого с печальным вздохом пробовала.
– Хороший чаек. – На всякий случай похвалил Эгинеев, хотя предпочел бы обыкновенный, черный, можно даже из пакетика, эта же, прости господи, заварка почти не имела вкуса и пахла непривычно.
– То ж свой, все свое, и чай, и варенье, так вот и живем: чего сам вырастишь, то и имеешь, на зарплату не прожить. А разве ж думала я, когда в учителя шла, что все с ног на голову перевернется. Вот раньше учитель – уважаемый человек был, особенно на деревне, и дети, и взрослые к нему с почтением, а теперь что? Дети одичали, про взрослых вообще молчу…
– А вы давно здесь работаете?
– Тридцать два года. Только подумайте: тридцать два года жизни и куда? Псу под хвост.
– Алинушка, ну почему ты так говоришь? – Игнат Матвеич укоризненно покачал головой и взгляд у него стал совсем уж беспомощный, аккурат как у святых мучеников на иконе, или той черно-белой коровы, которая паслась на въезде в деревню. – Дети – это наше будущее.
– В гробу я такое будущее видела, – моментально отозвалась Алинушка. – Нет, они и раньше, конечно, не ангелами были, но до откровенной грубости дело никогда не доходило… Слушали учителей и жизнь построили. Вот Аронова знаете?
– Николас?
– Ага, Колька, мой ученик, между прочим, теперь большой человек. Правда, про родную школу позабыл, читала в одном интервью, будто бы в Москве образование получал… ну так оно ж понятно, нынешним временем поди, признайся, что из деревни вышел, мигом засмеют. Можно подумать, что в деревне одни идиоты сидят. А Колька хороший мальчик был, талантливый, я еще тогда ему говорила – работай и человеком станешь.
– А вы хорошо его знали? – На подобную удачу Эгинеев и рассчитывать не смел, посему мысленно скрестил пальцы и приготовился слушать. Алиночка, то ли от чаю, то ли от разговору интересного, раскраснелась, разволновалась и даже блюдце оставила.
– Так я ж его классной была, ну только последние два года, там баба Валя ногу сломала да так серьезно, что сразу в инвалидную коляску села, куда ей с этими оглоедами управляться, ну мне и поручили. Класс ничего был, тихие детки, умные, только история с Августой их подкосила, как мы этот ужас пережили – ума ни приложу.
– Какой ужас?
– Ой, ну тут просто страсти шекспировские были. Девочка вместе с Ароновым училась, Августой звали. Ее родители по прежнему времени заграницей работали, то ли в посольстве, то ли военные, да там какая-то история вышла, что их с работы турнули и с Москвы выслали. А может и не выслали, может сами уехали, врать не буду. Хотя кто сюда добровольно поедет? Ну так Августа не местная была, вся такая из себя воспитанная, что прямо сил нету. Девки-то раньше почудить любили, то юбки на школьной форме подошьют так, что трусы видать, то мордасы напомадят, а эта – никогда. Я ее потому и запомнила, что выделялась она сильно, вроде как вообще не от мира сего. Все мечтала о чем-то, мечтала, а вышло… Как по мне, так пусть лучше по кустам обжимаются, чем так как она, это ж надо было додуматься, чтобы из-за несчастной любви травиться. Дура девка, да этих любовей у нее столько могло бы быть…
– Расскажите поподробнее, – попросил Эгинеев.
– А что рассказывать, дело-то старое…
– Алиночка, если гражданин следователь просит, значит, имеет свой интерес.
– Так я ж не против, я расскажу, что помню. Ну давно это было. Девятый класс, выпускной. Или десятый? Вот, дура, совсем из памяти выпало, то ли девятилетка была, то ли уже на десять лет переходили… Нет, кажется еще девять было. Ох, с этими реформами-переходами никакой памяти не хватит. Вот раньше учились девять лет и все довольны были, а теперь что? Двенадцать. Кому нужно ребенка в школе двенадцать лет мурыжить? Да все без толку.
– Алинока, ты отвлеклась, – с легким укором произнес Игнат Матвеич. Чай он пил интересно: мелкими глоточками и при этом на сотрапезников смотрел искоса, словно подозревал, что они могут отобрать чай и сушки.
– А, ну да, отвлеклась, так о чем мы там говорили?
