Путь Абая. Том 1 - Мухтар Ауэзов

Кунанбай сидел молча, нахлобучив шапку на брови. Услышав свое имя, он угрюмо опустил голову. Песня девушек ударила его, как пощечина.

Но это был обычай. Это был плач, которого никто не имел права прерывать, ибо он священен, как намаз. Остановить его невозможно, запретов на него нет. Он всесилен. А слова песни становились все резче:

Кунанбай, ты врагом нам стал,За обиду — дитя нам дал…Кунанбаем зовется враг,Как кулана,[89] дик его шаг,Как змея, он пестр и лукав…

Этот звенящий плач жестоко карал Кунанбая, — казалось, он разил его прямо в единственный глаз.

Старики, сопровождавшие Кунанбая, заерзали на месте, испугавшись возможной вспышки. Они закашляли, засморкались к беспокойно зашевелились. Кунанбай только стиснул зубы и продолжал сидеть молча.

Абай опустил голову, еле живой от стыда. Еще раньше, в самом начале плача байбише Божея, он заметил, что среди девушек находилась и Тогжан. Но лицо ее было прикрыто шалью, и она сидела боком к нему. «Если бы земля разверзлась и поглотила нас, и то было бы легче, чем терпеть такой позор!» — подумал Абай.

Кто-то из сидевших рядом с ним вдруг громко чмокнул языком от удивления. Абай поднял голову: это была Сары-апа. Она с недовольным видом вышла на середину юрты, села на корточки, накрыла голову черным чапаном и затянула громкую песню.

Она начала с восхваления Божея и долго оплакивала его смерть. А в конце добавила:

Эй вы, девушки, где ваш стыд?Мир не добрых, а злых плодит!Иль Божей не был чтим кругом,Чтоб его хоронить тайком?

Пропев эти слова громко, на всю юрту, она сразу смолкла.

Все, что накопилось в сердце обеих враждовавших сторон, было высказано устами этих женщин в двух сменивших друг друга плачах. Никто не прибавил ни слова. Габитхан, сидевший возле Зере, начал чтение корана нараспев, по-бухарски. Сидящие замерли в молчании.

Так совершил Кунанбай поминки Божея.

После чтения женщин оставили одних, а мужчин повели в другую юрту для угощения. За гостями ухаживали все, начиная со знатных старейшин аула — Байдалы и Тусипа. Но ни чай, ни кумыс, ни мясное угощение не содействовали простоте и искренности разговоров между близкими Божея и гостями. Когда Байдалы и Кунанбай перекидывались редкими замечаниями, их речь звучала слишком учтиво и холодно. Байдалы сам подавал Кунанбаю чай и вообще оказывал ему особый почет. Но едва они пытались завязать разговор — получалось опять то же: холодность, прикрытая учтивостью. Говорить было не о чем.

Они лишь обменялись несколькими словами о том, как поправляется скот и хороши ли в этом году корма. Потом заговорили о набегах соседних племен Керей и Найман, предпринятых ими летом друг против друга, и взаимных грабежах. Это был их единственный разговор до самого отъезда Кунанбая. Все прибывшие разъехались в тот же вечер по своим жайляу — молчаливые, тихие, угрюмые.

С плеч Кунанбая свалилось бремя.

Возвращаясь в аул Кунке, он долго молчал и наконец обратился к своей байбише.

— Сары-апа надо уважать и почитать! — внушительно сказал он.

Наступила осень. Уже третий день не переставая моросил дождь. Аулы вернулись с жайляу, перевалив через Чингиз, закончили сенокос и, не задерживаясь на зимовьях, быстро переправлялись на осенние пастбища.

На лугах Жидебая и соседних урочищах собралось сейчас много аулов. Они наводнили и бесконечные долины Чингиза, и склоны, и горные отроги, и ущелья.

Большие летние юрты были уже сложены и убраны. Аулы ютились в небольших, но более теплых юртах. Каждый старался утеплить свой кров. В юртах разводили костры, а стены завешивали большими кошмами. В осеннее время удобнее всего маленькие, не боящиеся копоти юрты из одного цельного войлока. Каждый, как мог, старался устроить свое жилище уютнее.

Овец уже не доили — верный признак того, что жайляу покинуты и аулы перекочевали на осенние пастбища. Ягнята выросли и паслись с овцами.

Мужчины, большую часть времени разъезжавшие по аулам ради всевозможных пересудов и препирательств, теперь выглядели иначе, холодные ночи и слякоть заставили их обуться в сапоги с войлочными чулками, надеть толстые зипуны или шубы из мерлушки. Они переменили и коней, — лошади, на которых ездили летом, к осени уже отощали, и их пустили в табуны, под верх пошли отгульные кони. Ездили на них шагом, не торопясь, стараясь не загонять разжиревших скакунов, и часто оставляли их на выстойку, иногда на всю ночь.

В эту пору начинается общая горячка: коней покупают, обменивают, берут во временное пользование. Если предполагают, что осень будет неспокойной и полной хлопот или же предвидятся большие передвижения и частая езда, то спрос на крепких, надежных коней еще увеличивается: лошадей выпрашивают, выклянчивают, вымогают, всячески надоедая владельцам.

Вот и сейчас, к вечеру, Майбасар и Кудайберды, съежившись под дождем, ехали в аул Кулиншака, старейшины рода Торгай, именно по такому делу. Их сопровождали Жумабай и Жумагул. Они ехали быстро, чтобы пораньше добраться до места.

В ауле Кулиншака, казалось, ждали кого-нибудь от Кунанбая. Как только четверо верховых показались на поляне возле аула, Кулиншак, сидевший на холмике со своими «бес-каска», тотчас встал.

— Вон, едут! — сказал он.

— Быстро скачут! — присоединился Турсынбай, старший его сын, приглядываясь к приближающимся всадникам.

— Ну, началось! Манас, скачи к Пушарбаю! Надо его известить. До всех сами добраться не успеем — пусть Пушарбай передаст дальше остальным котибакам! — распорядился Кулиншак.

— А те пусть передадут и жигитекам и бокенши, — добавил Турсынбай.

— И скажи: если они вправду хотят помочь мне в откочевке, пусть сразу же съезжаются сюда!

— Пусть приезжают сегодня же ночью, если их обещание не пустые слова! — напутствовали брата сыновья Кулиншака.

Манас только выслушивал распоряжения старших, а сам не проронил ни слова, — его отправляли с поручением. Он должен был мчаться тотчас же, но приостановился в ожидании всадников.

Когда Майбасар со своими спутниками подъехал к юрте Кулиншака, тот уже спустился с холма. Они сухо поздоровались и сразу же зашли в Большую юрту.

Манас вскочил на коня и поскакал на Караул. Увидев самого Майбасара, он сразу понял, что медлить нельзя.

Майбасар вошел в юрту со злым лицом. Он не снял пояса и малахая, подбоченился и, не выпуская из рук сложенной плети, нахмуренный, бледный, с раздувающимися ноздрями, скосил глаза на Кулиншака и его сыновей. В мрачном его взгляде горели ненависть и презрение.

— Что же это, родичи мои? За что вы избили моего посыльного? Если он был не прав, разве не могли вы пожаловаться мирзе! Или вам захотелось показать свою силу? Не вы ли вчера стояли с нами в одном ряду?.. Говорите, чего вам не хватает! Прямо говорите! Мирза нарочно прислал меня, чтобы вы сами изложили мне свои жалобы! Он и сына своего, Кудайберды, послал со мною!

Майбасар сплюнул в лениво дымившийся очаг и повернулся к Кулиншаку.

Сыновья Кулиншака угрюмо молчали, опустив головы, как будто не слыхали ни единого слова.

Сам Кулиншак сидел на своей постели, разостланной на полу. Один только Кадырбай, примостившийся возле отца, смело, не сводя глаз, смотрел на Майбасара.

Кулиншак несколько минут просидел с закрытыми глазами.

— Ты говоришь, избили твоего посыльного, — начал он. — Почему же ты, почтенный Майбасар, молчишь о своем поступке? Если мирза так внимателен, почему он не обращает своего взора на того, кто хотел грабить? Почему он не взыскивает с тебя?

— Не тяни вкось, аксакал! Я приехал разобраться, кто тут виноват, и положить конец подобным выходкам.

— Значит, ты предлагаешь мне не перебегать тебе дорогу? Ну, а если я решил порвать с тобой и откочевать к тем, кому я нужен?

— На это не будет ни согласия, ни разрешения. Мирза просил тебя не откочевывать, — он обещал сам разобраться во всем.

— Да пошлет ему бог здоровья! Но пусть не обижается и не пеняет на меня: я все-таки откочую.

— Почему? Что случилось, аксакал? — вмешался в разговор Кудайберды. — Отец говорил вот что: «Если он откочует, то восстановит против меня весь род Торгай. Разберемся вместе, кто в чем виноват. Пусть он сам укажет место, где вести переговоры, пусть скажет, что ему нужно, и возьмет возмещение. Но пусть отменит откочевку и не уходит к моим врагам!» Отец просит об этом.

Майбасар не дал Кулиншаку ответить.

— Скажи, в чем ты обвиняешь меня? Ведь ты же сам избил моего посыльного! — наседал он на него.

— У моих сыновей— вот они сидят перед твоими глазани! — единственный хороший скакун. Ты попросил его — я объяснил, что отдать его не могу. Неужели это так трудно было понять? А ты прислал своего посыльного, эту собаку, которая злей волка, чтобы ом увел коня… Ты просто устроил набег. Разве это справедливо, Майбасар?