Рим. Прогулки по Вечному городу - Генри Мортон

Ненависть людей к Нерону словно сосредоточилась на Золотом доме — этом экстравагантном свидетельстве его самовлюбленности, и потому Веспасиан и его сын Тит воспользовались возможностью сделать эффектный политический ход и вернуть эту территорию народу. Старому солдату Веспасиану, простому и сильному человеку, который любил навестить ферму, где воспитывалась еще его бабушка, и выпить из ее серебряного кубка, Золотой дом должен был казаться вызывающим и вычурным. Он отдал часть земли Нерона под строительство Колизея, а Тит впоследствии тоже урвал кусочек Золотого дома и устроил там Термы. Так что римский народ, который прежде лишь с отвращением смотрел на дом, был приглашен войти.

— А Нерон действительно сжег Рим? — все не отставали французы.

И тут гид отомстил.

— Меня при этом не было, — ответил он с едкой улыбкой.

— Вряд ли он сжег его, — вступил я в разговор просто ради того, чтобы поспорить, — и не думаю, чтобы он пел, танцевал и играл на каком-нибудь музыкальном инструменте, когда Рим горел.

— Но ведь Тацит утверждает, — возразил француз, и его очки воинственно блеснули, — что когда некоторые хотели потушить пожар, другие им мешали и даже раздували пламя.

— Сэр, вы когда-нибудь присутствовали при большом пожаре? — на всякий случай спросил я.

— Нет, — признался он.

— Тогда, — продолжал я, — должен вам сказать, что в такие моменты людям чего только не кажется.

Дама пришла на выручку своему супругу.

— Я уверена, что Нерон сжег Рим! — заявила она.

— Мадам, — галантно заключил я, — мудрый мужчина всегда полагается на интуицию женщины как на неопровержимое доказательство. Стало быть, решено, и думать об этом больше нечего.

Мы перешли через дорогу и выпили вместе кофе в маленьком кафе напротив трамвайной остановки у Колизея. Я сначала было подумал, что француз — профессор, но выяснилось, что ошибся. Он оказался виноторговцем из Бордо.

Первый взгляд на Колизей доставляет большое удовлетворение. Это зрелище успокаивает даже посетителя, пребывающего в совершенном замешательстве. Колизей — обширное строение, с величайшим искусством выстроенное так, чтобы сфокусировать внимание многих тысяч людей на небольшом поле, где происходит действие, а их самих по возможности рассеять.

Удивительно в Колизее то, что он возведен на болоте, и на протяжении всех прошедших веков его огромный вес покоился на искусственных опорах, стоящих в воде. Эту часть Рима все еще затопляют ручьи, спускающиеся с Эсквилинского холма, и это очень становится очень заметно, когда вы спускаетесь под землю. Как удалось возвести Колизей на такой почве — загадка строительного искусства, и я вполне могу себе представить, что архитектор способен был бы пожертвовать всеми достопримечательностями Рима ради изучения этой громадины. В 1864 году некий синьор Теста возродил к жизни один из периодически возникающих рассказов о зарытых сокровищах Колизея. Этот человек заявил, что обладает ключом к тайне «сокровища Франджипани», которое считалось спрятанным в Средние века, когда эта семья превратила амфитеатр в крепость. Папа Пий IX заинтересовался историей и дал разрешение на раскопки, за которыми, затаив дыханье, следил весь Рим. Ничего особо ценного не нашли, хотя усилия не пропали впустую, так как дали Ланчиани шанс обследовать фундамент Колизея. Он писал, что увидел «верхний пояс фундамента, изогнутый подобно кровеносному сосуду; а под ними — бетон, который, должно быть, опускается на значительную глубину». Так что под видимыми арками Колизея есть еще и другие, несущие на себе всю массу здания, на опорах из нерушимого римского бетона, погруженного в воду.

Беда Достопочтенный из своего монастыря в Ярроу около 700 года н. э. первым обратился к этому зданию, создав знаменитую пословицу, которую Байрон перевел так:

Пока стоит Колизей, стоит Рим;Когда падет Колизей, падет Рим;А когда падет Рим, падет мир.

Беда Достопочтенный никогда не был в Риме, но, без сомнения, слышал о Колизее от саксонских паломников, которым Рим, возможно, и обязан тем, что это изречение стало известным и дожило до наших дней.

Я облазил все громадное здание с мыслью, что это самые «понятные» развалины в Риме. Не нужно обладать живым воображением, чтобы представить себе Колизей в полном великолепии, наполнить его восьмьюдесятью тысячами зрителей, усадить цезаря в императорскую ложу, сенаторов — на их места рядом с перилами, не забыть аристократов и весталок; затем подняться к черни, на самый верх, потому что зрители в Колизее рассаживались в строгом соответствии с социальной иерархией. Был специальный чиновник под названием десигнатор, который следил, чтобы люди садились на подобающие им места. В разные времена существовали разные правила относительно одежды. Римские граждане были обязаны посещать игры в тогах, а магистраты и сенаторы — приходить в официальной одежде. Это собрание рассевшихся ярусами и в основном, празднично одетых людей должно было производить мощное впечатление: сенаторы в тогах с пурпурными полосами и красных сандалиях, консулы в пурпурных туниках, послы и члены дипломатического корпуса в одежде своих стран, преторианская гвардия в форме и, наконец, император в своих роскошных одеждах. Высоко над галеркой торчали массивные мачты, где матросы флота из Мизен, обученные обращению с огромным навесом, сновали среди канатов и шкивов, как на какой-нибудь гигантской галере. Даже при легком ветерке velarium[68] издавал грохот, подобный грому, а в ветреные дни его вообще нельзя было использовать. Можно себе представить, каково было идти по пустынному Форуму в день игр, слышать рев и хлопанье огромного навеса, которому вторил дикий рев восьмидесяти тысяч глоток.

Такое множество людей, собравшихся, чтобы насладиться зрелищем чужих страданий и смерти, должно быть, ужасало. Я вспомнил рассказ друга святого Августина, Алипия, которого насильно привели сюда приятели-студенты. Сначала Алипий закрывал глаза и отказывался смотреть, но, услыхав внезапный дикий крик, он все-таки открыл глаза и увидел гладиатора, упавшего на колени. Сердце его переполнилось жалостью к этому человеку, но после того, как гладиатора добили последним, смертельным ударом, Алипий, «испив из чаши дикости», пройдя своеобразную инициацию, сидел уже с открытыми глазами. За исключением Сенеки, ни один из писателей античности, даже добрый Гораций и нежный Плиний, не порицали публику за душевную неразвитость и дикость. Миру пришлось дождаться христианства — только тогда нашлись люди, у которых хватило мужества и здравого смысла закрыть такие места и покончить с подобными зрелищами.