Совершенные лжесвидетельства - Юлия Михайловна Кокошко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Разве вы способны всеохватно учесть все связи, какие существуют между людьми и нелогично нагроможденными предметами? — покрикивала Почти Победительница. Разве вы опытны, например, в предмете — сострадание! Вместо мрачной военщины… Вам тоже, похоже, ни к чему — сфера имени вашего бывшего юного друга, где ловят разбежавшееся время, и процессия злых отроков извергала из толщи своей — прерывистые фонтаны и дымы. Надеетесь выклянчить у него прощение? Как бы не так, он все равно вас не простит. При чем тут ваши поступки, разве важно — что вы не виновны в чем-то, а может — ни в чем? Просто вы ему больше не интересны.
Но Почти Победительница упорствовала — и в походе своем за Отроками Зла по долгострою города, и в дискуссиях. Мало того, что и с замурованных в камень стен, и с холмов, держанных в незаживающей деревенской глине, на меня бросаются — скучающие вещички, искусственно облетая свою неброскую фортуну, перепихивая себя через все грани, говорила Почти Победительница, а теперь еще свеженарастающие копиисты зла… Это им, это вам я предлагала на ощупь облаченного в чудные кожи, в чудную лайку идола сострадания? Мои надрывающие сердце брат и сестра регулярно делают мне, одна из центра мира, другой из средоточия природы — распертые каменные отправления. Камень забот о сестре и племяннике. Правда, все, от них скатившееся — примыкающее, все не выплеснет за радиус тела и всегда отчего-то подточено — блузоны, зашитые на виду, а вне вида затаившие — жирное пятно, или изнемогшие от существованья пальто, и перетершиеся о чьи-то шеи и колотые кадыком шарфы плюс ступившие на ребро пространства и поправленные косоручкой-сапожником сапоги, но те и эти дружно лебезят, чтобы я нашла им новое место в жизни. Я молила — не хлопотать, я не стою стольких ваших хлопот, избавьте меня от регрессирующей материи… Неблагодарную — от ваших реликвий! Но что? Вчера — новый закатанный в ящик осколок горы, я едва довлекла его от почты — до себя. Чтоб ко мне бросилась еще парочка подгулявших туфель, еще один отгоревший плащ, надорван — так ведь не на фасаде, а на спине, вы уверены, что кто-то смотрит вам вслед? Меховая шляпа, забритая в плюш — в этот, что уже коптит на мне… жакет всего с одним мазком краски, как японский пейзаж… и, наконец, широчайшее неизвестно что, версии — юбка без корсажа, мешок без дна… Я подсчитала — благодаря их заботам вокруг нас двух хороводится двенадцать пальто — жаль, ни в одном не выйдешь, как это свойственно художникам, напрямую беседовать с Богом.
И пока процессия подающих несправедливости отроков беседовала с улицами — и дерзила им дерзкой вестью, и пока среди них был тот, кто не узнан, и претерпевал все больше перемен, Почти Победительнице, возможно, оставалась перебранка с временем. И, окатив его сдавленным неприятием, она следила под чем-то методично лазоревым и сквозь что-то враскачку, разворошенное жженьем и зноем — цеховщину зонтов в большом бордо, в приветах от вечно шипящего утоляющего: кока-колы, и за кем-то, полуоблаченным в белое, скорым на подачу, играющим на нескольких столешницах сразу — ледники и соты, полные сладостным и жгучим: копошение искр, игры с солнцем, и под бликами бордо — группы молодости вкушающей, дерзящей городу и ветру в надкрылья ушей. И Почти Победительница полагалась на шумы веселья.
Бросив процессию уменьшаться, безуспешно отставшая спросила одно утоляющее — под сенью больших бордо, на обочине вкушающих, отвернувших к себе — фрагмент пейзажа, оставив ей поле, и между делом — недослушаньем ответов времени, подтасовкой — тянула злонравную независимость и препирательства не с соседями по бордо, но — с жадной стаей минут. Из сумки, чреватой дарами и приманками, вышел бывший пирог: проржавевшая яблоками половина — от назначавшейся кому-то, не отпечатленному здесь. И забывшийся в пластмассовом голубом эфесе нож — юниоры не ведали среди многого, что невинные разнашивают в пазах и складках — ножи. Все уже выкладывалось напрямую и при том звенело, ржавое съедалось, остальное предлагалось птицам. Но пока Почти Победительница жевала свой уже дисперсный от пыли полуптичий полупродукт, в ее авральной работе, в этих быстрых и мелких суетах лица ее — даже под прогрессирующей молодостью — вдруг являло себя зарядившее, как дождь, время, и страх, и абсолютное одиночество.
Пегий горбатый голодранец, вынося из полузахлопнутого тома спины — долгие закладки рук, обходил в тылу сидящих — отринутые столешницы, тлеющие неубранными посудами. И, прижмурив пегие ресницы, чтоб исчезнуть из глаз соглядатаев, выбирал из посуд — золотые мешочки с чаем и укладывал в собственную кружку, намятую ему — самой жестью, и пускал в собственный мешок, отрыгнутый ему — самой рогожей.
Свидетельствующие и тех и этих часы на стене выбрасывали единственную карту с таинственным значением — 19:30. Но воспаленные предплечья девятки угасали, и на карте вдруг являлась пятерка, и время было уже — 15:30, и являлась тройка — 13:30, а после — снова… и все существовали сразу в трех временах, в каждом безнадежно повторяясь и не ведая продвижения и преображения.
— Я тоже в каком-то из вариантов наблюдала Почти Победительницу, впрочем, в те же минуты провожая компанию криводушных отроков. Мой нестройный маршрут, конечно, начертало желание отчитать юниорам — басню с моралью или апологи в пользу Добра и снисхождения к ближним: прощение, переходящее в увлечение и так далее… Разумеется, я скопила пороков больше, чем расчет отроков — и не менее убегающей воды, отравленной отражением Пасифаи и Федры, но готовить фразу… но — обойти их в карающем языке, в
