Мой голос останется с вами. - Милтон Эриксон.

Эриксон не просто делится своими мыслями относительно посещения больных – фактически он говорит, что родители или лицо, желающее помочь, должны находиться рядом, чтобы явиться по первому зову. Помощь оказывается только в той мере, в которой она нужна тому, кто в ней нуждается. Когда Роберт просил Бетти Эриксон «идти домой», она уходила.

Если мы рассмотрим этот рассказ с точки зрения внутрипсихических процессов, то увидим ту же самую картину – «ребенок» сам определяет, что для него лучше. Вмешательство взрослых просто затянуло бы выздоровление или развитие. Это затягивание дает о себе знать очень явным образом. Эриксон часто говорит о кровяном давлении, пульсе и частоте дыхания. Такое направление беседы является частью его техники косвенного гипнотического внушения. В данном случае он указывает на то, что происходит искажение естественных физиологических реакций – естественных функций, и источником этого искажения являются родители, переносящие свои тревожности на детей. Или это происходит тогда, когда в человеке начинает продуцировать тревожность «внутренний голос», исходящий из сформировавшейся в детстве родительской структуры личности. Когда это происходит, «ребенок начинает плакать», то есть, активизируется детская структура личности. Возникает глубинное «чувство печали или ненависти к себе», как это состояние называла Хорни. Оно особенно характерно для тех, кто имеет жесткую и строгую систему ожиданий. Однако в комментарии, в конце рассказа, Эриксон подчеркивает тот факт, что «мать» может одним своим поцелуем добиться чудесных результатов. Иными словами, наша способность быть самим себе доброй матерью, любить себя, может оказать «анестезирующее» воздействие, то есть, ослабить внутреннюю боль и муку сомнений. Это перекликается с мыслями, высказанными Антонией Венкарт в ее статье о «Принятии» и Теодором Рубином в его работе «Сострадание и ненависть к себе».

И, конечно же, психотерапевтам не следует вмешиваться, когда их пациенты справляются успешно.

Студент-медик забывал приходить по субботам на занятия. Он всегда просыпался в субботу утром, выходил на улицу, играл в гольф, совершенно забывая, что это все еще учебный день. Так продолжалось, пока он не попал ко мне в класс.

Я объяснил ему, что в неделе семь дней, что суббота учебный день и что я буду лично давать уроки не по субботам, а по воскресеньям, то есть, в выходной, пока он не запомнит, что суббота – это учебный день.

Итак, я сказал: «Завтра утром, в воскресенье, в восемь утра, приезжайте в госпиталь Уэйни, который находится в двадцати милях отсюда и заходите ко мне в кабинет – я буду вас там ждать. Если я на пару минут задержусь, то не думайте, что я о вас забыл, я не забуду. В этом случае просто делайте ваше задание, а когда вы его закончите, в четыре часа можете идти домой».

Как вы понимаете, я забыл о том, что сказал ему это и он просидел в моем кабинете весь день до четырех часов.

В следующее воскресенье он тоже приехал, очень прося перед этим, чтобы я не забыл о нем. Я снова забыл.

На следующее воскресенье я дал ему задание опросить нескольких интереснейших больных. Ему было так интересно, что в четыре часа он не хотел уходить домой. Он пробыл там до пяти. С тех пор он больше никогда не забывал ходить на занятия по субботам.

В данном случае используется тот же принцип, что и в рассказе «Я не обязан» – роли меняются. Если студент забывает приходить на занятия в субботу, то Эриксон «забывает» приходить на назначенные встречи по воскресеньям. Но почему студент с такой обязательностью проезжал по утрам в воскресенье двадцать миль, хотя Эриксон так и не появился? Об этом мы можем только догадываться. Может быть, ему было приятно, что ему уделяется особое внимание. Может быть, ему импонировал «командный» оттенок Эриксоновских «указаний». Остальные студенты, как и пациенты Эриксона, выполняли все, что он говорил. Как бы там ни было, Эриксон в конечном счете вознаградил студента, дав ему задание опросить нескольких интересных больных, так что этот опыт стал позитивным. Вследствие этого студент оказался в состоянии посещать субботние занятия и даже делать это с желанием, предвидя дальнейшие позитивные встречи с Эриксоном.

Обратите внимание, что дисциплина не используется как орудие наказания или мести. Где-то в глубине студент, как и Кристи, знал, что Эриксон не злится, а на самом деле помогает ему вырабатывать самодисциплину.

Я получил письмо от своей полуторагодовалой внучки, за которую писала ее мама. Маленькую Джил в первый раз повели в бассейн. Она расплакалась, когда замочила ножки. Она расплакалась и стала цепляться за маму, когда ее опустили в воду и дали побарахтать ручками. Она все плакала и плакала, продолжая цепляться, пока мать не дала Джип возможность самой определять, что нужно делать.

Теперь она планирует вторую «вылазку» в бассейн и учит свою маму: "Я буду делать все сама, по-своему".

У каждого из моих внуков свой особый подход к жизни, но все они очень решительны. Когда им нужно что-то сделать, они делают это, но думают по-своему. Мать может детально описать их действия. Я сохраняю их письма, чтобы потом составить из них отдельный том. Я покажу его детям, когда им будет шестнадцать или семнадцать – самый возраст, когда они сокрушаются по поводу того, что их родители такие непонятливые.

В данном случае ключевая фраза – «Они делают все по-своему». Эриксон применяет этот ключ и к детям и к пациентам. Свое собственное решение пациент всегда принимает сам. И у ребенка и у пациента такой подход помогает укрепить уважение к своим собственным ценностям и прививает самодисциплину.

Однажды мой сын Лапе пришел домой из школы и сказал: «Папа, все остальные дети в классе получают шлепки, а я не получал ни разу. Поэтому я хочу, чтобы меня нашлепали». «Тебя не за что шлепать», сказал я. «Тогда будет за что», ответил он и, выйдя на улицу, разбил в больнице окно. 

Вернувшись, он спросил меня: «Теперь ты меня нашлепаешь?» 

Я сказал: «Нет, потому что в данном случае требуется вставить стекло, а с помощью шлепка этого не сделать».

Почувствовав себя обманутым, он вышел и разбил второе. «А теперь нашлепаешь?» – спросил он.

«Нет, мне придется вставлять стекло», ответил я. Всего он разбил семь стекол. Когда он бил седьмое стекло, я стоял на балконе нашего дома и увидел около перил балкона семь игрушечных машинок Лайса. Это были грузовички, отлитые из металла целиком. Он вошел и заявил: «Я разбил седьмое стекло. Теперь то ты меня нашлепаешь?»

«Нет, я буду вставлять стекла», сказал я. А потом добавил: «Вот на перилах ты оставил машинки. Я буду их катать по перилам и посмотрю, может быть, они не будут скатываться с перил и разбиваться внизу, а остановятся и не упадут. Ах, какая досада. Но, может быть, второй не свалится». Семь машинок он потерял. Через три недели он вернулся домой из школы, весь сияя. Я схватил его, положил на колено и шлепнул. «Почему ты это делаешь?» – спросил он.

«Помнится, ты сам просил тебя нашлепать. Тогда я не выполнил твою просьбу», ответил я. Он сказал: «Теперь я знаю лучше». И, конечно же, я шлепнул его не сильно. Это был символический шлепок.

Эриксон иллюстрирует принцип, который он применяет как в воспитании детей, так и в работе с пациентами. Он различает поверхностную просьбу и мотив, который за ней стоит. Он не дает то, что у него просят на поверхностном уровне, а реагирует на более глубокий уровень и дает то, что необходимо, то, за чем к нему обращаются на самом деле. И делает это тогда, когда считает, что момент настал. Мы уже видели это на примере Роберта, которого он учил отвечать за свое обещание выносить мусор. Он тогда «напомнил» Роберту о его обязанностях посреди ночи, зная, что такое напоминание действительно запомнится. Нечто подобное мы видим и в следующем рассказе, когда он делает напоминание человеку в неудобное для него время.

Мой внук Дуглас влетел ко мне в кабинет, когда я проводил обучающий семинар. Показав мне свои новые кроссовки, он скрылся. Через сорок минут он появился снова, когда я демонстрировал углубление транса и момент был самый ответственный.

«Дуглас, уходи быстро», сказал я ему. «Не слышу», бесцеремонно переспросил он. «Уходи, беги домой», повторил я. Дуглас ушел, хлопнув дверью. Было видно, что ему это не понравилось. Он не должен был хлопать дверью. Если бы он был моим сыном, я бы ни с того ни с сего, без видимой причины попросил бы его: «Пожалуйста, хлопни дверью». Я бы сделал это, когда он был бы поглощен рассматриванием картинок в книжке. Он бы удивился, но сделал это. Я поблагодарил бы его и попросил повторить. Удивляясь, он бы хлопнул дверью снова. Я попросил бы его сделать то же самое еще раз.