"Я у себя одна", или Веретено Василисы - Екатерина Михайлова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну, и стали разбираться, что ему сжимает зубы. Ведь если бы не было потребности, если бы что-то не рвалось изнутри, то и на группу бы не пришел, и работать бы не вызвался, и — самое главное — зубов бы не сжимал. Что, что рвется наружу — и что держит, намертво переклинивает? У отца было пятеро братьев, трое погибли на войне, двое доживают свой век мрачно, ругаясь со своими старухами и попивая горькую. А еще была сестренка, умершая в детстве от скарлатины. Дед о ней очень горевал, любил сильно. Дело было еще до войны, в деревне, помощи никакой — и сгорела девчоночка. Дед ушел воевать, погиб первым из семьи. А еще... И вот тут Федор еще больше каменеет, желваки играют, слышно, как зубы скрипят в самом прямом смысле слова. Еще — что? Или — кто? И прорывает.
А вот это уже история про то про самое. Неспроста рассказываю со всеми военными семейными подробностями, — ибо это одна история, одна семья и одна страна. Еще была тетка, сестра шести братьев и малышки Верочки. Молодая красавица Люба, умершая незадолго до рождения Федора. Зубы скрипят, и из самого нутра вырывается сдавленное рыдание: "Ее бабка убила, Любочку".
Ведущая: Что произошло, Федор? Если это не чересчур для Вас, поменяйтесь с Любой ролями. (Он медлит несколько секунд, мотает головой, чтобы стряхнуть слезы, не замечает протянутого носового платка, потом решительно садится на стул покойницы тетки.)
Федор (из роли Любы): Я Люба, дочь Пелагеи Ивановны и Николая Семеновича. Меня убила моя родная мать. Своими руками сделала мне аборт, и я истекла кровью. У меня был роман с приезжим интендантом, он был женат. Я больше ничего не знаю. Мне было двадцать три года. Я — самая страшная тайна семьи. Братья у меня герои, батя герой, а я умирала, как зарезанная свинья, в луже крови. Мама, неужели так было надо?
...Я не утверждаю, конечно, что невозможность прямо и душевно разговаривать связана у мужчин этой семьи с тенью несчастной Любы — это было бы слишком простым ответом. Хотя подумайте: все они праздновали, поминали и просто обедали за тем самым столом, на котором... Все они боялись, что посадят мать. Любили — не любили, винили — не винили, но защитили, лишнего слова при чужих никто не обронил. Они хоронили сестру без матери — сама не смогла или они не пустили? Пелагея Ивановна, получившая все свои похоронки, что она думала, что чувствовала, когда три ее выживших сына (позже и с женами, и с детьми) отправлялись поминать Любочку? Была сурова — это известно. Выдержала все — и это известно.
Убила младшую дочь, пропоров ей матку вязальной спицей. Пережила ее на двадцать лет. Сыновья молчали — но только почти, иначе откуда бы Федору было узнать? Он — заговорил, хрипя и захлебываясь в словах и слезах. Как будто за них за всех — убивавших и убиенных, виноватых и невиноватых.
И для меня эта мужская история — как раз "про то".
Лоб обреют — пойдешь отдавать свою,
лобок обреют — пойдешь отдавать чужую
жизнь. Родина-матка, тебе пою,
а сама партизански с тобой воюю,
ибо знаю: сыну обреют лоб.
Ибо знаю: дочке лобок обреют.
Чайной ложкой лоно твое скреб
Ирод. Роди Ирода. И Назорея.
Вера Павлова
Неужели непонятно, что для истинно человеческого, трепетного отношения к будущей жизни нужно по меньшей мере испытать такое же отношение к жизни вообще? Любой — старой, молодой, мужской, женской, детской. Тяжело учиться этому, когда все вокруг норовит научить обратному. Стойкость, с которой многие из нас все же пытаются, поразительна и заставляет задуматься. Про то, про это, про разное...
На коротких женских группах на тему нерожденных детей работают не очень охотно — сильное табу наложено годами умолчания о "неприличном", а на самом деле — о не считающемся важным. Но уж если работают, то кажется, что прорвало плотину. И это всякий раз убеждает в том, что всякая подавленная, "запертая" боль (вина, страх, стыд) может ждать своего часа годами, потихоньку поедая нас. И я низко склоняю голову перед отчаянной отвагой тех, кто все-таки решался работать с этой темой и вел наше отворачивающееся, упирающееся сознание к открытому и полному переживанию этой боли. Марина, твою работу на группе видели одиннадцать человек. Это так мало, что мне показалось необходимым дать подробные свидетельские показания "со стороны защиты". И начну я с самого начала — с того, как ты впервые заговорила о своей боли.
Марина: Несколько лет назад я сделала аборт. Тогда как-то не переживала особенно, а чем больше времени проходит, тем чаще вспоминаю, и такая тяжесть... Мне и сейчас очень тяжело и стыдно про это говорить. Кажется, что все в группе осуждают.
Ведущая: Ты хочешь знать точно, так это или нет?
Марина: Нет! Или да. Хочу.
Ведущая: Прежде чем Марина начнет работать, давайте услышим, какие чувства ее будущая работа вызывает. Мы уже знаем, о чем она.
Участница группы: Дикое, животное сострадание. Мне самой не пришлось, к счастью, через это пройти, но это не моя заслуга.
Вторая участница: Понимание. Я так же "не переживала", но это было столько лет назад и, честно говоря, столько раз, что мне уже не отмыться. А Мариночка у нас молодая, и лучше пусть эту тяжесть оставит здесь.
Третья участница: Зависть. Твоей смелости завидую. Я бы не смогла даже здесь.
Четвертая участница: Страх.
Пятая участница: Я чувствую физическую боль и тяжесть внизу, и поясницу поламывает. Как сами знаете после чего.
Шестая участница: Марин, мы здесь все не святые, просто у многих уже отболело. Держись!
Седьмая участница: Всколыхнулась собственная вина.
Восьмая участница: Сочувствие, хочется поддержать. Я готова играть любые роли, пусть даже самые ужасные.
Девятая участница: Давай, Мариша, ты молодец, что вообще эту тему подняла. У меня дочка твоего возраста. Я с тобой.
Десятая участница: А мне очень страшно, так страшно, что даже выйти хочется. Но я не выйду.
Одиннадцатая участница: Я сразу провалилась в свою память. И очень мне туда не хочется, но, наверное, надо.
Ведущая: То, что ты услышала, для тебя как-то меняет дело?
Марина: Мне легче, хотя я все равно до конца не могу поверить, что это могут принять, особенно те, у кого дети.
Ведущая: Работаем?
Марина: Работаем. О результате... Я хотела бы, чтобы немного отпустило. Я не снимаю с себя ответственность, я только хочу, чтобы эта память не так терзала. Мне кажется, что без этого результата о ребенке даже думать нельзя.
Ведущая: Отпустило — что?
Марина: Голоса, картины. Голос, который говорит, что я дрянь, женщина без совести, убийца. И голос, который говорит, что ничего особенного, подумаешь, с кем не бывало.
Ведущая: Давай услышим их во всей красе. (Марина выбирает из группы Осуждающий Голос и Наплевательский Голос, меняется ролями с первым. Вот что он говорит.)
Марина (от имени Осуждающего Голоса): Ты — убийца, и нечего отворачиваться. Как ты можешь жить после этого? Ты еще будешь наказана! Ты не родишь здорового ребенка, ты вообще не родишь или умрешь молодой от какой-нибудь мерзкой болячки. Что ты ежишься, что ты плачешь теперь? Раньше надо было думать!
Голос настолько общеизвестный, что я предлагаю группе присоединиться и подублировать его. Получается вот такой хор фурий:
— Ты погубила свою душу, тебе нет прощения.
— Развратная дрянь, так тебе и надо, мучайся теперь.
— Только дуры попадаются.
— Да, теперь тебе уже и терять особо нечего.
— Как ты могла? А если бы я в свое время от тебя избавилась? Ты думаешь, ты мне была очень нужна тогда?
Марина все это время пребывает в роли Осуждающего Голоса, удовлетворенно кивает, повторяет подсказанные обвинения, а сразу за последним, без паузы продолжает:
Марина (от имени Осуждающего Голоса): Легко жить собралась, без последствий? Да ты знаешь, что теперь с тобой может быть? Раньше надо было думать!
Ведущая: Осуждающий Голос, Вы чей?
Марина (от имени Осуждающего Голоса): Я — Мать! Я возмущена своей идиоткой-дочерью. Нет, ты слушай, я тебе еще не все сказала! (Обмен ролями, повтор, на этот раз Марина все это слышит, стоя напротив Фурий, а главный Обвиняющий Голос превратился в Мать).
