Да будем мы прощены - Э. М. Хоумс

– Он ушел, – отвечаю я.

– В другую компанию?

– На тот свет. Скоропостижно, на рабочем месте. Он был редактором Трумена Капоте.

– Тогда понятно, – говорит она. – Мой отец пометил на полях его письма: «Ни за что». Он Капоте ненавидел, терпеть не мог. Говорил, что он среди них худший.

– Среди них?

– Гомосексуалистов. Папа их не любил. – Она замолкает на секунду. – В четверг, в десять утра. Ванда вас проведет.

– Спасибо, – говорю я. – Очень заинтригован.

– Как и должно быть, – отвечает она.

В шесть утра в четверг я уже принял душ, побрился, оделся в один из костюмов Джорджа, прямо из химчистки, и смотрю в сети сайт дешевых парковок в поисках недорогого гаража возле этой адвокатской конторы. В один из старых портфелей Джорджа загружаю ручки и блокноты и отчаливаю.

Паркуюсь в полуквартале от офиса Клер. Я не знал про это, или же знал, но решил забыть? Улицы кишат прилично одетыми людьми. Я себя ощущаю как приезжий провинциал, будто все во мне не так, как нужно. Ошеломленный ощущением дежавю, знаю, что я здесь когда-то был, при других обстоятельствах. Как будто сейчас я живу в альтернативной реальности, и не оставляет неприятная мысль, что инсульт повредил мне мозги сильнее, чем я думаю.

Возбуждение перерастает в злость.

В вестибюле здания охранник спрашивает у меня какое-нибудь удостоверение. Я лезу в карман, нахожу две скатанные вместе двадцатки и пятьдесят – смешные деньги, – и соображаю, что надел костюм Джорджа, а карманы не перегрузил. Меня прошибает пот. Я сознаюсь охраннику, что у меня с собой нет документов.

Он кидает мне кость: предлагает позвонить наверх, попросить Ванду спуститься и провести меня.

Ванда – высокая, чернокожая, деловитая. Обращается со мной как с наглядным пособием: экземпляр рассеянного профессора.

– Прошу прощения, что вам пришлось спускаться, – говорю я в лифте.

– Не вопрос, – отвечает она, и тут двери открываются на двадцать седьмом этаже. – Фирма расположена на этом и следующем этажах.

В фирме тихо. Телефоны не звонят – они мигают, люди передвигаются по коврам беззвучно. Единственное, что слышно, – шелест одежды.

Ванда проводит меня по коридору, отпирает дверь и вводит меня в конференц-зал, заставленный скромной, хотя и дорогой мебелью. В середине стола стоит нечто, напоминающее НЛО, – телефонный аппарат для телеконференций. На дальнем конце стола – две потертые картонные коробки с надписью печатными буквами сбоку: «Р.М.Н.». У меня сердце начинает частить.

– Ваш рюкзак придется оставить у меня, – говорит Ванда.

– Рюкзак?

– Сумку.

Она показывает на то, что я держу в правой руке.

– Портфель Джорджа?

– Да.

– Там для заметок, – хлопаю я по портфелю, – бумага и ручки.

– Посторонние материалы не разрешены. У нас свои. – Она показывает на лежащие на столе блокноты и карандаши. – И, пожалуйста, цитаты не длиннее семи слов подряд.

Я киваю, отдаю ей портфель. Она мне вручает соглашение о конфиденциальности на трех страницах. Подписываю, не читая.

– Сколько у меня времени? – спрашиваю я.

– Я здесь до пяти.

– Благодарю вас.

Она собирается уходить, но поворачивается обратно:

– Вы под постоянным наблюдением. Так что без глупостей.

– Мне позволено распаковывать коробки?

– Да.

– А перекладывать материалы?

– На столе перчатки. У вас же нет аллергии на латекс?

– Никакой, – отвечаю я. – Все прекрасно.

Я надеваю перчатки, представляя себе, что я – врач, а РМН – пациент. Невероятно волнуясь, открываю старую коробку. Вижу почерк Никсона – и кровь бросается в лицо. Щеки горят, ладони в перчатках потеют. Хорошо, что я один – потому что, честно сказать, я перевозбужден, как двенадцатилетний подросток, впервые листающий журнал с голыми девицами.

Я касаюсь бумаги, которой касался он. Это не копия, это она и есть. Стандартные листы покрыты густым синим курсивом Никсона – с зачеркиваниями, с абзацами, подчеркиваниями, номерами. Зачастую на странице несколько заголовков, куски с номерами 1, 2, 3, 4.

Он совершенно буквально дышит на этих страницах. Тут его мысли, его идеи. На полях нацарапано: «Ешь меньше соли. Вместо нее добавь перца. Или корицы». И отвечает сам себе: «Терпеть не могу корицу, она похожа на грязь».

Держа в руках эти изрядно потертые страницы, я чувствую, как меня захлестывает удовольствие. «Посмотрите, потом поговорим», – слышу я голос Джулии. Думаю о том, как она в декабре шестьдесят восьмого вышла за Дэвида Эйзенхауэра, внука генерала и бывшего президента. Меньше двух месяцев прошло после победы Никсона на выборах. А венчал их не кто иной, как преподобный Норман Винсент Пил – «мистер Сила-Позитивного-Мышления».

Предаваясь высоким надеждам, предвосхищению, увлеченный личностью РМН, я начинаю думать о себе, спотыкаюсь о мысленного лежачего полицейского – и проваливаюсь в собственную семейную историю. Юмор ее в том, что родители – хотя и надеялись, что мы с Джорджем вырастем и станем президентами, – считали нас неспособными даже улицу перейти без присмотра. Это было воспитание на контрасте, крайности одновременных ожиданий чуда и напоминаний, что мы – никчемные отбросы. Сейчас, ретроспективно, это можно бы назвать жестоким обращением. Разумеется, «ненамеренным», и возникло оно из лишений и неудач наших родителей и из чувства, что в нас они должны получить компенсацию, получить все, что им недодано. Я всегда ощущал какую-то «дефектность» своей семьи, и как раз эти очень хорошо скомбинированные дефекты: умение любить и презирать одновременно – и не давали расстаться моим родителям. В основном они гвоздили нас сарказмом. Мы должны были стать президентами, правящими из-за детского стола, и даже думать не сметь пойти хоть на дюйм дальше, чем продвинулись наши родители. Ни за что не переступить черту.

Тут у меня сердце екает: доходит, что я тут стою с листами бумаги, держа в руках объект своего исследования, – и трачу время на пустые воспоминания.

Начинаю снова, все время помня о Никсоне, его современниках и том периоде колоссальных преобразований в стране. Период-мост между культурой эпохи предвоенной депрессии и культурой послевоенной процветающей Америки, Америки Американской мечты.

ИЗ КОРОБКИ РМН 345, БЛОКНОТ № 4, ЗАМЕТКИ, ОЗАГЛАВЛЕННЫЕ «ДОБРЫЙ АМЕРИКАНСКИЙ НАРОД»

Уилсон Грейди живет сам по себе. Каждое утро он просыпается и чувствует, как в груди ширится гордая радость, как наполняет его уверенность, что этот день будет лучше предыдущего. Счастливый и везучий, едет он по равнине милю за милей, вздымая облака пыли и так ревя дырявым глушителем, что его принимают за низко летящий опрыскиватель. Люди смотрят на его приближение еще издали, и он, выходя из машины, шутит по этому поводу.

– Да что уж, – говорит он. – Гремит старушка, гремит, но зато она меня доставила к вам и, даст Бог, и домой меня отвезет к концу недели.

Хозяйка дома спускается к нему с крыльца. Одинокая женщина никогда не пригласит его зайти – это понятно.

– Уилсон Грейди, – представляется он, протягивая руку. – Заранее спасибо за потраченное на меня время.

Если он ей нравится, она ему предложит кофе.

– Это было бы прекрасно, – отвечает Уилсон, независимо от того, пил он кофе за две мили отсюда или нет.

– Как вы любите? – спрашивает она и добавляет, прежде чем он ответит: – У нас молоко кончилось.

– Черный с сахаром будет очень хорошо.

Он ждет, пока она возвращается в дом. По веранде можно много сказать о жителях дома. Покрашена? Стулья есть? Цветы? Шторы на окнах? Вязаные абажуры на лампах? У Грейди давно уже есть мысленный список признаков.

Кофе горячий – толстая фарфоровая чашка едва не обжигает руки.

– Вы вспоминали о детях. Сколько им?

– Уильяму, старшему, одиннадцать. Роберту девять, Кэролайн восемь, Реймонду – шесть.

– У меня с собой среди прочего есть полная энциклопедия, набитая информацией, историческими сведениями, картами, – всем, что только нужно человеку знать. – Он ведет женщину к машине – аккуратно открывает багажник, который заполнен как лавочка «Все за пять долларов». – Про эти книги могу вам вот что сказать: каждый день после ужина я сажусь и читаю какую-нибудь букву алфавита – там столько всякого можно узнать. Сейчас я дошел до «Н» – и это хорошее образование.

– Сколько она стоит?

– Отвечу честно, – говорит он. – Недешево. Двадцать шесть букв алфавита собраны в тринадцать томов, и к ним прилагается атлас мира. Но это потрясающий подарок на Рождество и такой, которым дети будут пользоваться. Даже тот юный джентльмен, который скоро научится читать.

– А у вас, мистер, есть дети?

– Пока нет – но будут. Я уже положил глаз на одну девушку, которую хочу взять в жены. Только она об этом еще не знает.