Сердце: Повести и рассказы - Иван Катаев

— Это что же, все из тайного закрепителя своего натаскали? — спросил он неизвестно кого и подвинул к себе коробку с крабами. Поковырял вилкой, понюхал. — Нет, уж мы лучше селедочкой закусим, по-пролетарски. А это, видно, для сильно ответственных, — воняет как-то уж очень сложно.

Костя Мухин сказал, не стерпев:

— Ты что это, Алексей Саввич, я гляжу, все как-то кобенишься нынче? Не в духе, что ли, или с устатку?

— Почему не в духе? — удивился тот. — Я очень даже в духе. Это вы все молчите чего-то. Полагается так на поминках?.. А то, может, я помешал?..

— Брось, Алешка, вола крутить! — крикнула ему через стол Александра, разрумяненная вином и похорошевшая. — Давай лучше выпьем. Сто лет не видались.

Они чокнулись, выпили. Алексей зажевал, сильно двигая скулами.

— Значит, закопали старичка? — спросил оп спустя несколько минут примиренно. — Жалко все-таки, безобидный был старик. Пожил бы еще, постучал бы молоточком... Слышал я, будто его жилец наш терроризировал... Как его?.. Ну, обсосок этот... с гетрами?..

Ему никто не ответил. Алексей отвалился на спинку стула, шумно вздохнул:

— До чего же много развелось всякой дряни мелкой в последнее время!.. — И прибавил, рассмеявшись: — Да и крупной тоже... А этому самому Альфонсу, — вдруг крикнул он, — ему недолго брючками дрыгать, я ему вобью голову в плечи, — он резко стукнул кулаком по столу. — Пусть не воображает много... тля несчастная...

У извозчика от восторженного внимания даже пот проступил на побагровевшем лице и лоснился нос. Беспризорник, ухмыляясь во весь рот, ждал, не будет ли чего похлеще. Столяр, по-прежнему безмолвный, мрачно дочищал коробку с бычками. Остальные смотрели на Алексея с беспокойством.

Но он закончил неожиданно вяло, пропаще махнул рукой:

— А впрочем — выпьем... Если все начать в порядок приводить, кулаков не хватит... — И потянулся с бутылкой к Сережиной рюмке.

— Выпьем, профессор!..

Сережа смущенно отказался, отговариваясь вечерними делами. Костя положил ладонь на свою стопку, сказал:

— Ни-ни-ни! Почки.

— Ка-кие нежности при нашей бедности! — покривился Алексей. — Костька Мухин тоже в интеллигенты приписался! Эх, вы, мужья государственные... Ну, мы тогда вот с папашей объединимся... Папаша, видать, гражданин простой, безответственный, — бормотал он, разливая, — поддержит беспартийную инициативу...

Извозчик поддержал, столяр тоже, все трое усердно чокались, опрокидывали, бородач уже лез целоваться, вытирая губы кулаком. Дуняша, сидевшая рядом со свекровью, наклонилась к ней, показала глазами на Алексея:

— Перестать бы ему...

Старуха горестно покачала головой.

— Не остановится теперь, — шепнула она. — Я уж знаю. Что отец, что он, — одинаковые.

Говоря это, она думала только про вино, для которого и Савва и первенец его, начав, равно не знали меры. Но памятью долгих семейных лет отец сливался со старшим сыном и в общем, не очень явственном, но мощном единстве, намного превышавшем сходство его с другими детьми. Что тут было? Та же ли неудобная угловатость всего существа, тяжесть в кости, насупленный взгляд или еще что-то необозначимое, скрытое во всей жизненной повадке, судьбе?.. Бывали полосы, — будто и слабело сродство, сходило на нет: в годы фронтовые и потом, когда Алексей работал в профсоюзе, туговато, но все же продвигался на посты; тогда светлел немного, мягчал, накупал книжек, не пил, чуть-чуть было не женился однажды. Зато уж, как заявился прошлую весну домой, — тут оказалось: прямо-таки хлынула в него сплошная темнота отрешенности, незадачливости, одиночества, — то, что было и у Саввы, особенно с беженских времен, только, конечно, у того попроще, поглупей. Он, Алексей, забрел в этот окраинный, насквозь промерзавший за зиму, пахнущий уборной домишко, забрел с дороги, как дезертир, соскочивший с эшелона, без литера и аттестата, и здесь-то, в родительской тишине и скудости, вполне завладела им темная пантелеевская первобытность. Вот и сейчас, тяжелея промеж сестер крупной, коротко стриженной головой, с плохо отмытой сажей на лице, в черной сатиновой рубахе, костистый, небритый, он темнел, темнел, наливался сумрачностью и, хоть примолк, но видно было, что заходит, как туча, и — чуть что — может прорваться всей своей нависшей бедой.

Он был уже трудно и беспросветно пьян.

Прорвался же очень быстро, нелепо и отчаянно, а всему первопричиной был бородатый извозчик.

Среди утомленно стихающего застольного шума Сережа с Костей негромко разговаривали на своем углу, сблизив головы. Незаметно для себя увлекаясь и повышая голос, Сережа начал рассказывать об опытах по переводу автотракторных моторов на сырую нефть. Извозчик повернулся в его сторону, стал прислушиваться. Он тоже был пьян, но весело и хитро.

— А вот объясните мне, граждане, — вдруг прервал он Сережу. — Вы все об автомобилях да об тракторах.. И действительно, тракторов вы напустили в деревню большое количество. Прямо треск стоит... А вот что-то не выходит у вас ничего... — И он обвел взглядом стол, ласково улыбаясь.

Все молча смотрели на него.

— Так, может, они и без надобности нам, трактора? — совсем взвеселился извозчик. — Не сопрягается с машиной мужик, неинтересна она ему. Может, оно с коньком и лучше бы вышло? Без шуму, без треску... Идет себе конек, за коньком плужок, за плужком мужичок... Над косогором зорька чистая. И сыты все и рады...

— А у тебя их много было, папаша, коньков-то? — тоже весело спросил Костя Мухин и, подавшись к нему, внимательно облокотился на стол.

Бородач медленно поводил пальцем перед носом, счастливо сощурившись.

— Ты меня щупаешь, милый гражданин?.. Молодой ты, а вдумчивый. На думках всю и прическу потерял. Ну, щупай меня, щупай, вот он я, весь тут. Имущество мое пытаешь? Вот оно, у коновязи, все мое имущество. С постоялого к Трухмальпой, с Трухмальной на Каланчевку, двугривенный без запросу... Давай за так до дому подвезу, услужу свойственпичку. Меринок, хоть без малого тебе ровесник, да ходкий еще.

— Гладкий, гладкий меринок, — кивал Костя. — Пролеточка вот только совсем развихлялась, бренчит вся, спасу пет. Давно ездишь, что ли?

— Да не сказать, чтоб уж так давно. Сильно подержанная была пролеточка, — это то есть когда нерекупил-то я ее.

— А сам, значит, недавно промышляешь?

У бородача опять счастливой влагой блеснули проворные глазки.

— Да уж я тебе докладал, милый гражданин, что не так давно.

— А все ж таки? Года два, что ли, третий?

— Вот поди ж ты! — восхитился извозчик. — Ведь прямо как по картам... Ну, в самую, самую точку!.. На крещенье третий год пошел. Гадай, гадай, парень! С тобой и поговорить лестно, — уж такой ты сведущий.

— Так я ж, папаша, без всяких, не иначе как для поддержания беседы, — ухмыльнулся Костя и под столом толкнул Сережину ногу. — Я слыхал, ты пензенскнй сам-то?

— Пензенский, пензенский, Мокшанского уезду.

— Вот видишь, почти что земляки выходим мы с тобой. Я сам саратовский. А только почему ж ты, землячок, деревеньку свою покинул, по какой такой причине?.. Или тракторов испугался? Трещат, говоришь?..

Бородач расколыхался блаженным смехом.

— Ах ты, ах ты!.. — умиленно разводил он руками. — Ну что ж это за парень такой!.. Так ведь и бреет, так и бреет под низок... А если я тебе... — он вдруг шатнулся к Мухину и уставился на него с какой-то сонной, соболезнующей усмешкой. — Если я вот так возьму и выложу тебе: покинул, мол, все свое нажитое-доброе и от новых порядков в Москву подался. Что ж ты меня, свойственничек, сразу за химку и с поминок прямо в отделение поволокешь? Или я крепостной какой, чтобы мне ни на шаг от своего наделу? Или я не вольный человек коммунистичной республики?.. Ну, как ты со мной распорядишься?..

— Товарищи, он кулак! — выпалила Зина испуганно.

Извозчик быстро обернулся к ней.

— Вот и барышня! — восторженно крикнул он. — Ай да барышня! Скорая какая, — не в папашу. Так прямо и воткнула: кулак... А ты их видала когда, приятная барышня, кулаков-то? Или по бороде признала? На картинках-то у вас не так пишут, — брюхо толще, бровь погуще. А я, видишь, какой легкий... Эх, милые граждане! — сокрушенно вздохнул он... Молодое, зеленое... Договорилися мы с вами, залезли в темный ельник. Не годится так-то. Все ж таки мы усопшего родителя вашего поминаем. Правильный человек был покойный Савва Семеныч и вечный трудовик. Уж мы с ним такие завсегда други были, сколько пережито, пересказано. А в тяжелые-то года раза гри приезжал ко мне с мешочком, так уж я ему и мучки, и картошки, и пшенца... А на обмен что? Ток, нестоящее, — башмачки драненькие или полотенчико какое... Просто от мягкой души выручал вашу семейству... Родня, нельзя же... Вот Анна Евграфовна подтвердит, и Лексей Саввич, как приезжали тогда с фронта на побывку, тоже помнят, заходил я к вам в тот раз на квартиру, еще сала свиного ковригу привез, четыре с половиной фунта...