Правила перспективы - Адам Торп

Она посмотрела на него. Взглянула — и снова спрятала лицо у него на груди.

Черт, надо как следует все обдумать. Во-первых, следует завернуть во что-нибудь мой замечательный трофей и спрятать его подальше от посторонних глаз. Если меня ранят или что похуже, дело может осложниться. Надо определиться и вести себя соответственно.

Она затихла у него в объятиях. В тяжести ее тела таился грех — Перри стало казаться, что он нагло обманывает ее очкастого мертвого мужа. Бедро женщины упиралось капралу в промежность — чем дольше, тем слаще. Если бы еще так не воняло нечистотами.

Она растворялась в нем, плотно прижимаясь к его верхним ребрам грудями, даже в темноте он видел расстегнутые пуговки платья и белеющее в вырезе белье. Достаточно было протянуть руку, чтобы пощупать твердые, набухшие соски под тонким хлопком. Сколько времени он ухлопал впустую, пока не появилась Морин. Сколько раз, как только дело доходило до решительных действий, в воображении появлялась Софи Макконнелл с изуродованным лицом и горящими глазами, ее сухой волос щекотал глотку, и он терял весь свой запал и давал отбой. Сколько времени потрачено зря… "А много ли его осталось?" — подумал он и разжал губы.

Мой сюрприз касается ее тела — она, наверное, его чувствует, подумал он. Сюрприз — так этот орган назвала Морин, это ее словечко. Однажды вечером они взяли у ее приятеля покататься «студебекер» и по Уотер-стрит выехали из города, и остановились на опушке леса, и из-за холода не стали выходить из машины, заднее сиденье оказалось все в собачьей шерсти, и Морин, забыв стыд, упала на него и, когда эта штука очутилась у нее под юбками, прошептала: вот так сюрприз. Нет, это она потом сказала, когда подмазывала губы.

И вот теперь сюрприз упирается в бедро другой женщины — она глубоко дышит, и ее глаза (надо же!) открыты, в них мерцает пламя далекого костра. Кулачок она засунула себе в рот, словно крошечная девочка.

Перри стало неловко за свое сексуальное возбуждение.

Зверь боролся в нем с сострадающим чужому горю человеком. Не так давно капрал вычитал в какой-то книге, что одна часть нашего мозга несет в себе древнее, первобытное, обезьянье начало, а другая отвечает за проявления высшего порядка, и между ними спокон веку идет борьба. Наверное, в головах у Гитлера и нацистов победил пещерный человек. Может, все потому, что в Европе пещерные люди существовали задолго до Америки, в которой были только индейцы. Даже предки Перри из апачей куда моложе первых европейцев.

Он гладил ее волосы, и ему было стыдно за своих предков, за их примитивные, дикарские замашки, за пронзительные вопли, от которых стыла кровь в жилах, за полуголые тела. Досадно, что он унаследовал их черты лица, разрез глаз и цвет кожи. Люди принимают его за чистокровного индейца. Пару лет назад одна хорошенькая девчонка в белом теннисном костюме сказала, что он — вылитый Джим Торп, выигравший в 1919 году Бостонский марафон (очень мило с ее стороны). Надо было ее пригласить куда-нибудь. Хотя Перри всегда становилось не по себе, стоило только подумать о том, что соотечественники сотворили с народом его предков.

Он гладил ее волосы, ее бедро прижималось к сюрпризу. Она замерла, и он не стал отодвигаться, наслаждаясь теплом ее тела.

Например, отец его бабки погиб от рук белых, погнался за конокрадами и угодил под меткую пулю, вмиг выбившую его из седла. Бабушке было всего три годика. Его прадед участвовал в индейских войнах, сражался вместе с Джеронимо,[26] а в 1863-м какой-то поганый малолетний конокрад застрелил его. Кстати, в том же году состоялась битва при Геттисберге.[27] Его прабабка умерла за год до этого от холеры, бабушку удочерила семья миссионера, только что прибывшего из Шотландии, так что девочка даже толком не понимала их английского. Бабушка была полуграмотная методистка и занималась домашним хозяйством. Во всей этой истории было что-то постыдное, и Перри так и не понял, что там правда, а что вымысел. Почему, например, девочка не понимала своих приемных родителей, если жила с ними с малолетства? Все было как-то неправдоподобно, как в бульварном романе.

Свою старенькую индейскую бабушку он помнил смутно, разве что ее костлявые руки и запах прокисшего молока. В школе они как-то писали сочинение о своих предках, и он написал, что прадед погиб в битве под Геттисбергом в 1863 году, и ему поставили неплохую оценку, лучше, чем обычно.

Женщина чуть пошевелилась, и Перри прижался щекой к ее виску и прикрыл глаза. Он только успокоит ее. Большего ему не надо. Немного погодя он встанет и займется картиной, за женщину он ответственности не несет. Очутиться бы на пуховой перине без этой паршивой, трущей задницу формы, рваного блохастого одеяла, и музейных развалин, врезающихся в спину. Хотелось лежать голым рядом с этой женщиной на мягкой кровати.

Даже штаны на нем чужие. Кромки карманов обтерханы, в одном он обнаружил кое-как смотанные засохшие бинты. Когда тебя ранят, врачи сдирают с тебя форму, точно упаковку с подарка.

Он не мог понять, с чего это людям приспичило снова и снова гонять на музыкальном автомате пластинку "Война"?

Перри стал целовать лицо женщины, их губы соединились, стало хорошо и тепло, а все остальное исчезло.

Счастье — это заслеженный горный хребет где-то вдали. Сейчас он позади. Чтобы вновь оказаться перед ним, всего-то и нужно, — свернуть в глубокое ущелье. Но я не могу свернуть. Что-то толкает меня вперед, я не могу свернуть.

37

Он очнулся на полу, зажатый между стулом и дверью, под подушкой Каспара Фридриха, которая упала на него сверху.

Сначала он не мог понять, где находится. Потом ощупал живот. Целый. Пожалуй, он вообще не ранен. Герр Хоффер не помнил, что произошло, может, упал в обморок, а может, сам бросился на пол. Лоб болел, но открытой раны не было. Он выглянул из-за стула. Герр Вольмер, с ружьем в руках, смотрел в окно.

— Идут, — произнес он.

Герра Хоффера охватила радость, а не страх. Не обращая внимания на тошноту, он подскочил к окну. Солдаты толкали большую телегу к постаменту разбитой статуи бюргера. Это были не американцы. Свои, в серой форме. Артиллерия.

На телеге была криво установлена пушка с очень длинным стволом. Герр Хоффер прищурил глаза, едва различая за грязными стеклами очков черные нашивки на воротниках и рукавах — ну, конечно, войска СС. У одного рука на перевязи, второй хромает. Двое без касок. Еще один стоял в отдалении от прочих, ближе к Музею, направив винтовку в сторону улицы. Это он стрелял, а вовсе не герр Вольмер. Солдат выстрелил снова, потом вгляделся вдаль. Может, американцы уже так близко, что в них можно попасть. Или он стреляет в пустоту. Остальным никак не удавалось развернуть телегу, видимо, орудие было слишком тяжелым. Им не хватало лошади, хотя бы пони. Длинное дуло уставилось на Музей.

— Что они делают, герр Вольмер?

— Занимают боевую позицию. На противотанковую похоже. Артиллерия, наши, эсэсовцы. Видать, без колес остались. С ними вечно что-то не так. Похоже на двенадцать-восемь с "Королевского тигра", как вы думаете, герр Хоффер?

Герр Хоффер признался, что для него все противотанковые пушки одинаковы.

— Мощная штука эта двенадцать-восемь, — продолжал герр Вольмер. — Думаю, это она, да. Они защищают позицию, герр Хоффер. Со стратегической точки зрения, тут место хорошее. Широкий обзор на обе улицы. Пьедестал из цельного камня, кстати. Идеальное укрытие. Теперь-то уж мы без боя не сдадимся.

Их было всего десять-двенадцать человек. К неимоверному облегчению герра Хоффера после нескольких минут криков и ругани пушку развернули дулом от Музея. Удивительно, что они не додумались использовать Музей как укрытие. В башне, к примеру, получилась бы идеальная снайперская точка. Правда, если она обрушится, это — конец. Передняя часть телеги внезапно развалилась, дуло глухо лязгнуло о мостовую; удар оказался настолько сильный, что даже герр Хоффер почувствовал, как вздрогнула земля. Передние колеса телеги теперь валялись рядом. Одного из солдат, похоже, придавило, и он лежал неподвижно, остальные же продолжали кричать и ругаться, не обращая на него внимания.

Солдат так и не поднялся. Его товарищи общими усилиями стащили пушку с разбитой телеги и установили на краю постамента, в том самом месте, где белый мрамор сменялся каким-то другим, серым камнем, скорее всего гранитом. Постамент был идеальной высоты — в мирные времена люди усаживались на него передохнуть. Когда-то это было излюбленным местом пьяниц, они горланили здесь песни или тихо сидели, уставясь в небо.

Ситуация казалась отчаянной. Трупы людей, погибших от взрыва бомбы, угодившей в памятник и разбившей витраж Клюге, так и лежали на улице, задрав кверху локти, будто заслоняясь от чего-то; лица были опухшие и черные, а туда, где валялись ошметки того, что мясник назвал бы требухой, герр Хоффер вообще старался не смотреть. Пушку установили над воронкой, направив длинное дуло на улицу, уходившую в центр города.