Счастливая странница - Марио Пьюзо

Как бы то ни было, свадьба стала подходящим завершением пяти счастливым годам. Лючия Санта настояла на пышной свадьбе и церковном венчании.

Норман Бергерон не стал чинить препятствий ее замыслу. В этом смысле книгочейство оказалось достоинством. Он не отказывался жениться по христианскому обряду и воспитывать детей христианами.

Его семья тоже не протестовала. Он объяснил Лючии Санте, что из-за такой женитьбы родня отвернулась от него, словно его вовсе нет на свете.

Столь радостная весть порадовала Лючию Санту.

Это только упрощает дело: значит, Октавия и Норман будут принадлежать ей одной.

Глава 16

Лючия Санта не поскупилась на расходы. Свадьба, сыгранная в ее квартире, прошла на славу На лестничной клетке выстроились огромные пурпурные кувшины с вином из подвала пекарни. Стол и застеленные кровати были завалены горами сочащейся жиром ветчины и кругами твердого сыра, красочные свадебные торты и длинные миндальные орехи с кремом отягощали серебряные подносы. В кухне некуда было шагнуть из-за ящиков с содовой – апельсиновой, клубничной и прочих, – громоздящихся до самого потолка.

На свадьбе перебывали все обитатели Десятой авеню; даже возгордившиеся родственнички, перебравшиеся в собственные дома на Лонг-Айленде, – и те на сей раз снизошли до болтовни с нищей деревенщиной, с которой они так спешили расстаться.

Кто же не польстится на такую свадьбу, кому не любопытно взглянуть на жениха-язычника9 Молодежь отплясывала в гостиной, усыпанной серпантином, под музыку граммофона, позаимствованного у безумного парикмахера. В другом конце квартиры, в столовой и кухне, судачили старые итальянки, чинно сидя на многочисленных соседских стульях, расставленных вдоль голубых стен. Октавия передала матери огромный шелковый кошелек с презентованными конвертами с деньгами, и та любовно прижимала его к бедру. Время от времени она разжимала его серебряные челюсти, и кошелек проглатывал очередное подношение.

Для Лючии Санты это был день пожинания лавров. Однако даже самый прекрасный день никогда не проходит без неприятностей.

Школьная подружка Октавии, итальянка по имени Анжелина Ламбрекора, семейство которой жило теперь в собственном доме с телефоном, забежала ненадолго, чтобы пожелать Октавии счастья и высокомерно вручить ей дорогой подарок Однако на эту потаскушку засмотрелись все мужчины на свадьбе, как молодые, так и не очень. На ее лице лежал прекрасный профессиональный грим, тушь была нанесена безупречно, а губная помада скрывала похотливые очертания ее большого рта, но делала его при этом пленительным, как гроздь темного итальянского винограда. Она была одета по невиданной моде – то ли в костюм, то ли в платье, выставив на всеобщее обозрение почти всю грудь. Ни один из мужчин не упустил возможности потанцевать с ней. Ларри совсем забыл из-за нее о собственной жене, так что бедная Луиза даже пустила слезу. Он расхаживал перед ней, распустив хвост, как павлин, используя все свои чары и демонстрируя ровные, белоснежные зубы в самой обезоруживающей из богатого арсенала своих улыбок. Анжелина флиртовала со всеми без исключения и виляла в танце задом так соблазнительно, что и Panettiere, и его сын Гвидо, и прищурившийся по такому случаю парикмахер, и седой семидесятилетний Анжело, вся жизнь которого заключалась в его кондитерской лавке, – все забыли о болтовне и о вине и замерли, как голодные псы, вывалив языки и согнув коленки, чтобы ослабить томление в паху, пожирая ее пылающими взглядами.

В конце концов Анжелина, чувствуя, как плывет ее грим от духоты, объявила, что ей пора уходить, иначе она опоздает на свой поезд, идущий на Лонг-Айленд. Октавия быстро чмокнула ее, чтобы поскорее выпроводить, поскольку даже Норман Бергерон, забывший на один вечер о своих книгах, не сводил с Анжелины своих поэтических глаз в роговых очках.

Все понятно: потаскухам принадлежит в мире достойное место. Но настанет время, когда и у нее родятся дети, когда и она разжиреет или постареет и будет сплетничать в кухне, уступив место молодым.

Пока же эта бесстыжая штучка, усыпанная блестками, холодно пренебрегая лучшими людьми Десятой авеню, молодыми и старыми, упорхнула на кухню, чтобы попрощаться с Лючией Сантой; она ворковала с ней, как прирожденная американка, словно почтенная мамаша – ровня ей, молодой и обольстительной. Лючия Санта ответила ей самой холодной и отстраненной улыбкой, какими владеют одни баронессы, и, благосклонно принимая комплименты, думала про себя, что ее маленькая Лена, родись она в такой семье, живи она в доме на Лонг-Айленде, превратись она в конце концов в такую же американскую леди, все равно не избежала бы доброй материнской порки.

Анжелина совсем уже собралась уходить, когда стряслась беда: она заметила Джино, шестнадцатилетнего юнца, но уже высокого, смуглого, сильного, красивого, в новом синем костюме с иголочки, купленном по случаю торжества у воришки-грузчика.

До сей поры Джино оставался на подхвате, открывая бутылки с содовой, выбивая пробки из винных бутылок и обнося напитками итальянцев, облюбовавших кухню. Он был спокоен и безразличен, он двигался со стремительностью ртути, придававшей ему привлекательности. Он заставил всех уважать себя, как того требовала старая итальянская традиция, – ведь он прислуживает почтенным старейшинам! Одна Лючия Санта знала, что на самом деле для него не существует людей, собравшихся в кухне. Он не видел их лиц, не слышал их голосов, не заботился об их отношении к себе, для него не имело значения, живы они или мертвы. Он перемещался в мире, которого на самом деле не существовало, но который поймал его и пленил на этот вечер. Да, он прилежно обслуживал их, но только для того, чтобы быстрее пролетело время.

Но, поскольку родственникам все это было невдомек, он произвел на них большое впечатление, особенно на дальнего родственника из Такахо «Пригород Нью-Йорка, расположенный севернее Бронкса»Пьеро Сантини – владельца четырех грузовиков, темнобородого и худого, как рельс, от упорного труда. При нем находилась его толстая и глупая жена, увешанная поддельными драгоценностями, тоннами поглощавшая печенье, а также робкая дочка семнадцати лет от роду, сидевшая между матерью и отцом и не сводившая с Джино глаз.

Пьеро Сантини заметил пылкий взгляд дочери – и не удивительно, поскольку он стерег ее, как цепной пес. Сперва он только хмурился, но потом призадумался. Его малышка Катерина была воспитана в строгости, в старом итальянском стиле. Ей не позволялись все эти дружки, свидания и танцы вне семейного надзора. «Ха-ха-ха! К черту танцы!» – говаривал он с непристойным хихиканьем.

Он неустанно бубнил дочери, чего домогаются от нее мужчины: загнать в нее свою раскаленную штуковину, обрюхатить, а потом удрать, обрекая ее на позор и на горе, а родителей – на самоубийство. С другой стороны, она уже созрела. Как долго это может продолжаться? Его жена – безмозглая тупица. Ему пришло время подкупить еще парочку грузовиков.

Ему уже надоело засиживаться за полночь, подсчитывая деньги и шпионя за подручными, чтобы они не стащили у него самого кое-что между ног.

Итак, Пьеро Сантини, чья гибкость помогала ему в делах, ведь он своевременно переключался с перевозки товара на мусор, а то и на виски, если его соблазнял барыш, задумался о другом. Не пришло ли время?

Глядя на Джино, он одобрял то, что видел. Спокойный паренек и вовсе не ленив. Судя по тому, как он снует по дому, – силен; ему ничего не стоит загрузить грузовик в два раза быстрее, чем двоим ленивым подручным и шоферу. Да ему цены нет! (Здорово бы посмеялись Лючия Санта, все ее подруги и соседи, услыхав такое мнение о Джино – чемпионе по части потери работы на Десятой авеню, единодушно признанном совершенно безнадежным лентяем.) Сантини по-прежнему разглядывал Джино. Когда его жена переместилась к еще не тронутой горке печенья, а Джино поднес ему рюмочку вина, он похлопал ладонью опустевший стул рядом с собой и сказал по-итальянски:

– Посиди со мной минутку, я хочу с тобой поговорить.

Такая благосклонность не прошла незамеченной.

Пьеро Сантини, богатый родственник из Такахо, – и так мил с этим полуголодным, погрязшим в бедности юнцом? Теперь все взоры обратились на Джино. Терезина Коккалитти толкнула локтем Лючию Санту, которая, несмотря на свое простодушие, уже смекнула, о чем речь.

Взгляды всех мужчин, словно притянутые магнитом, покинули беседующих и приросли к юной деве.

Катерина Сантини была легендой, мифом, нежным итальянским цветком, невинно распустившимся на зловредной американской почве. Услада родителей, она в столь юном возрасте познала все тайны кулинарии и по воскресеньям готовила горячо любимому папочке домашние макароны; она не прибегала к косметике и пренебрегала высокими каблуками, чтобы не ослаблять тазовые кости.

Но вот наступил ее день – а это, как известно, случается даже со святыми. На ее лице отпечаталось греховное вожделение. Краска залила ее лицо, бюст поднимался и опадал от прерывистого дыхания, она была готова выскочить из кожи вон. На расстоянии чувствовалось, как она распалена, и ее скромный, потупленный взор был не в силах никого обмануть.