Категории
Самые читаемые
RUSBOOK.SU » Проза » Современная проза » Родная речь - Йозеф Винклер

Родная речь - Йозеф Винклер

Читать онлайн Родная речь - Йозеф Винклер

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 44 45 46 47 48 49 50 51 52 ... 62
Перейти на страницу:

Если я издохну в каком-нибудь монастыре возле груды манускриптов, четверым монахам придется на своих плечах отнести меня в преисподнюю. Деревня, которую я удалил из себя оперативным путем, вырастет заново, возрождая дом за домом, ребенка за ребенком, покойника за покойником. Пока они еще — беспомощные эмбрионы в моей черепной коробке, но скоро наберутся сил, чтобы размахивать веревками и горланить каринтийские песни. Хорошо, что Якоб и Роберт повесились, а потом и Петер Ханс туда же. Хорошо, что отец вытолкал меня взашей. Если бы у меня был сын, а я тянул бы крестьянскую лямку, я поступал бы точно так же, как и мой отец. Я взял бы веревку, породил бы в темном сказочном лесу ребенка, привязал бы его пуповину к веревке и погнал бы дитятко по грибным местам, пока у него на заднице не появилась бы синяя печать. Я породил бы и второго ребенка, одного назвал бы Робертом, другого — Якобом. Дождался бы их семнадцатилетия, чтобы загнать в сарай священника: «Пуповину на шею! И ступайте к чертям в ад!» Будет среди моих сыновей такой, который предъявит мне тот же счет, что и я своему отцу. Он читает Карла Мая, как и я в свое время. Четырнадцати лет от роду поступает в торговое училище, но не заканчивает его, так как из-за пристрастия к книгам не может одолеть учебного материала по коммерческому делу. Неполных семнадцати лет устраивается на службу в контору молокозавода в Верхней Каринтии, однако и здесь чувствует себя неуютно, а приглядевшись к сослуживцам со стажем, понимает, что не хотел бы для себя такого финала; ему кажется: что-то в жизни упущено, и он поступает в вечернюю Академию торговли, а днем работает в производственном отделе издательства, выпускающего книги Карла Мая, а потом — еще и в канцелярии недавно открывшегося педагогического института, но продолжает много читать, а в учебном материале академического курса тоже не находит никакого смысла, и вновь его сбивает с избранного пути литература, заставляя оборвать учебу. Свободное время он проводит на лекциях по германистике и философии. Поскольку он привык работать по четырнадцать часов в сутки, ему не так тяжело с четырех или пяти часов вечера и до поздней ночи заниматься германистикой и философией, посещать лекции и вести разговоры со студентами о литературе, но опять-таки именно литература навсегда выманила его из аудитории, потому что как раз профессиональные толкователи литературы могли бы отвадить его от литературы, от чтения романов и новелл и от собственного творчества. Крестьянский сын добровольно идет служить в федеральную армию Австрии, он хочет испытать не только духовные, но и физические тяготы. Он рад, что существует армия, которую можно ненавидеть. Он рад, что есть военные формирования Каринтии, которые можно ненавидеть. Ведь левые, говорит он, существуют потому, что на свете есть правые, а правые потому, что есть левые. В четырнадцать лет он сказал себе, что когда-нибудь найдет применение своим силам в экономической помощи развивающимся странам. «Буду, как прежде, вести жизнь причетника в сельской церкви, буду и дальше служить, но человечеству, а не бюрократии и этому государству. Я всегда презирал деньги, потому и крал их, а потом пускал на ветер. Не хочу больше только в литературном творчестве исправлять преступления и ошибки, которыми увечили наше детство, я хочу подвергнуть этой корректуре и самого себя в реальной жизни, пусть даже в другой стране, на другом конце света. В крестьянском доме, на молокозаводе, в канцелярии института, всегда и всюду я был бельмом на глазу и, разумеется, намерен впредь оставаться таковым». Мой сын, не я, ведь как-никак я веду речь о сыне, которого я убил, как убили меня, которого я гнал в поле, как гнали меня, мой сын идет служить в федеральную армию, он утратил собственный язык и голос на занятиях германистикой и надеется обрести потерянное, подвергнув себя угнетению. Ему нужна цель, чтобы выковать свое оружие. За время армейской службы он написал три дневника и множество стихотворений. В дневниках он описал одного новобранца, в которого был влюблен. Он изобразил его лицо, фигуру, жесты — всё до мельчайших подробностей. Если на лице парня проступали признаки щетины, это тоже фиксировалось в дневнике. Когда тот мочился в лесу, сын уже подбирал слова для записи. Он описывал, как молодой солдат медленно и робко расстегивает ширинку и настороженно оглядывается, прежде чем спустить трусы. Ботинки, каску, маскировочную сетку этого парня он знал лучше, чем свои собственные. Его винтовку берег пуще своей. Он боялся, что когда-нибудь новобранец заявит, что не желает больше с ним знаться, и скажет прямо: «Вали-ка ты куда подальше, мразь!» — потому что видел, как другого новобранца, повара с гомосексуальными наклонностями, все в роте дразнили: «Эй, голубок! Как живешь, педрила?» — и делали при этом особо выразительные телодвижения. Но парень, в которого я был влюблен, не сказал мне ни одного неприятного слова и не оттолкнул меня. «Я сумел выжить на службе только потому, что был влюблен в этого человека, — читаю я в дневнике сына. — Я живо представляю себе революцию, совершенную всеми рекрутами, которые служат в Филлахе. В военной форме мы выйдем на демонстрацию протеста против федеральной армии. Против военных предприятий, против всего, что связано с насилием. Весь город содрогнется, когда по улицам маршем пройдут солдаты, противопоставившие себя армии. В руках у всех будут не винтовки, а пальмовые ветви. Только представить себе: тысяча марширующих новобранцев в военной форме, и у каждого — пальмовая ветвь мира. Мы пошлем по пальмовой ветви бундеспрезиденту, Мао, Никсону и Брежневу». Он выражал в словах всякое событие, даже если кто-то просто споткнулся о еловый сук у входа в палатку. Он указывал точное время, когда новобранец шел по двору казармы с полотенцами из прачечной. Всю жизнь он мучился языком и безъязыкостью. Когда ему было семнадцать и от него отвернулась девушка, в которую он влюбился, он написал в так и не отправленном письме: «Но для меня еще не потеряна литература, лишь благодаря этому я до сих пор жив, я еще прочту стоящие книги о жизни и о смерти». Унтер-офицеры смотрели на него с завистью и презрением одновременно, когда, сидя на броне и разложив на коленях блокнот, он искал нужные слова, вглядываясь в еловый лес. Не так давно он встретил того самого парня, который приглянулся ему во время службы, а после стал механиком и увлекся боксом. Тот сказал: «Тогда я считал тебя чокнутым, теперь уже так не думаю». Он рассказывал ему о своих боксерских боях. Сын смотрел на измученное и даже искаженное ударами соперников лицо, боясь, что и боксер обратит внимание на его лицо, измученное и даже искаженное каторжной работой над языком и текстом. «Ты умел отстаивать интересы солдат. Мы тебя никогда не забудем, — добавил в конце разговора боксер. — Может, еще увидимся». Он вступался за подмастерьев и учеников, за крестьянских парней, а молодые интеллектуалы не интересовали его. Потом он станет гораздо охотнее и легче сходиться на дискотеках или в парках с кем-нибудь из деревенских или фабричных ребят, прося их о любви. «Знание — сила, а я не люблю сильных, уж лучше усядусь где-нибудь под цветущей грушей и сам себя удовлетворю». Его тянуло к неграм и арабам, к японцам и китайцам, приехавшим в чужой город, чтобы найти там свое несчастье. Отслужив в армии, мой сын опять устроился в канцелярию педагогического института. Осенью того же года он впервые едет в Италию, в течение месяца изучает итальянский в Перудже на курсах при университете, затем едет в Рим и наконец первый раз в жизни ступает на землю Венеции. С тех пор он вновь и вновь приезжает туда, Пасху и Рождество проводит в одиночестве на Адриатическом побережье в Лидо и преклоняет колени перед младенцем Иисусом в тамошней церкви. Спустя два года, в сентябре 1976 года, Якоб и Роберт повесились в сарае священника на веревке, которой привязывали телят. Он опять едет в Венецию и, не в силах забыть утрату, в кафе «Флориан» делает первые наброски своего первого романа. Через два года, когда роман увидел свет, я, расправляя лютики у навозной кучи, говорю ему: «Можешь писать обо мне все что хочешь, если тебе от этого легче, а этих парней не трогай, не тревожь покойников…»

Я знаю, что у какого-нибудь ученика каменщика, у могильщика, у монаха, у кухарки священника или у любой крестьянки могу почерпнуть больше в своем познании жизни, чем у профессора, вещающего с университетской кафедры. Я изъял себя из машины академического обучения. Я было уверовал в бога в профессорском образе, когда двадцати лет от роду покинул крестьянский двор и поступил на службу в канцелярию только что созданного педагогического института, но теперь в этого бога я не верю. Однажды мне поручили на службе дежурить у телефона, во время какого-то заседания ко мне подошел ректор Венского университета и попросил связать его с неким абонентом. Я позвонил и переключил линию на соседний аппарат. Профессор взял трубку, но в этот момент связь прервалась. Он поднял крик: «Кто вас просил переключать? Я мог бы воспользоваться вашим телефоном!» Я ответил не менее громко: «Мой аппарат только для входящих звонков!» Он вздрогнул и обалдело уставился на меня. Через несколько секунд я уже нормальным тоном сказал ему, что попробую соединить еще раз. Это надо же, не успел я и трех месяцев проработать в высшей школе, как уже криком отвечаю на крик начальства. Это наполнило меня гордостью, хотя в то же время я чувствовал себя виноватым. Как я посмел вступить в пререкания с университетским профессором. Сон преобразил Вёртер-Зее в некое ледяное озеро. Оно было меньше, чем Вёртер-Зее, и со всех сторон его обступали мерцающие желто-синими зарницами, почти прозрачные горы. Справа и слева метрах в сорока или пятидесяти от меня стояли прозрачные письменные столы изо льда и ледяные кабинетные кресла. Мимо проносились фигуристы, одетые по моде начала XX века. За столами сидели чиновники из нашей канцелярии и над чем-то усиленно трудились. И вдруг я почувствовал, что лед под моими ногами становится все тоньше. Я было бросился к берегу, но единственное, что мог сделать, — повернуться, не сходя с места. И чем сильнее я порывался бежать, тем быстрее крутился на месте, а вместе со мной начали кружиться прозрачные горы в желто-голубом сверкании, ледяные конторские столы и кресла. В конце концов я стал проваливаться и уже собирался кричать о помощи. И тут обнаружил, что стою на втором пласте льда, который на полтора метра ниже верхнего. Растопырив руки, я пытался вылезти и шепотом призывал на помощь самого себя. Больше всего я боялся, что меня спасут бюрократы. «Нет уж, дудки! Я не дам вам спасти меня!» Фигуристы как ни в чем не бывало горделиво катили по льду. Прозрачные бюрократы работали за прозрачными столами, марая прозрачную бумагу прозрачными чернилами. В их прозрачных телах я видел пульсирующие желудочки сердца, видел ток их крови в прозрачных жилах. Под прозрачной кожей физиономий — белесую прозрачную плоть и кости черепа. Зубной протез ректора университета крепился к скулам двумя петельками в виде параграфов. Татуированные параграфы — на животе и плечах. Другой пилот прозрачного бюрократического кресла держит в прозрачных руках прозрачные деньги и смотрит на свои прозрачные ступни и прозрачную гладь озера, он видит водоросли и рыб, присосавшихся к нижней стороне ледового покрова. Секретарши барабанят прозрачными пальчиками по клавишам прозрачных электрических машинок. Фигуристы резво лавируют между прозрачными столами. «Покажите мне тодес или трюк еще покруче, пока я не погрузился еще ниже и не исчез в ледяном гробу!» Видят ли бюрократы, как я проваливаюсь? А может, они ждут, когда меня накроет прозрачная крышка? Я не хочу, чтобы они спасли меня, но я хочу жить, жить хочу! Помогите мне и не вздумайте помогать! Для белового варианта рукописи своего романа я привезу бумагу из Венеции. Австрийская для меня слишком осквернена бюрократией, мое отвращение к отечественной целлюлозе становится неодолимым. Она изначально замарана чернилами и обгажена бюрократическим языком. В Австрии нет ничего более лживого и преступного, чем ее бюрократия, нет ничего циничнее бюрократического цинизма, нет ничего более опасного, чем эта ядовитая змея, подмявшая всю страну. Сколько людей и сколько своих служителей она сделала духовными калеками, которые в свою очередь калечат все новых рекрутов бюрократии! Это они выглядывают из глаз аспида, чья голова колышется, нависая над австрийской землей. В Вене ее раздвоенный язык шелестит над красно-бело-красными коврами у дверей министерств, где интригуют и плетут паучьи сети ее прислужники. Преступники наших дней — не те бедолаги, что ради хлеба насущного ограбили лавку или частную квартиру, а чинуши, сидящие в змеиной голове за рычагами красно-бело-красной государственной машины и упоенные своей властью. Служи господину своему, он — твой новый бог, будь исправным служкой у дверей в кабинет начальства, пока он молится на тебя. Следует положить на стол (тут я перехожу на аптечно-рецептурный стиль) изображение двуглавого орла с красно-бело-красным флагом и обеспечить доступ в помещение живой вороне, положите ворону на двуглавого орла, расправьте ей крылья и прибейте их гвоздями. Возьмите кисть и краски и нарисуйте на вороньей груди красно-бело-красную эмблему австрийского национального флага. К лапам вороны привяжите серп крестьянина и молот рабочего, не обращая внимания на ее карканье и мотание головой.

1 ... 44 45 46 47 48 49 50 51 52 ... 62
Перейти на страницу:
На этой странице вы можете бесплатно скачать Родная речь - Йозеф Винклер торрент бесплатно.
Комментарии
Открыть боковую панель
Комментарии
Сергій
Сергій 25.01.2024 - 17:17
"Убийство миссис Спэнлоу" от Агаты Кристи – это великолепный детектив, который завораживает с первой страницы и держит в напряжении до последнего момента. Кристи, как всегда, мастерски строит