Дневник - Жюль Ренар

4 января. Две сестры, которые уже потеряли надежду на то, что замужество сможет их разлучить. Двадцать восемь и двадцать шесть лет. Одинаковые шляпки, одинаковые галстучки на шее. Одновременно рассказывают одни и те же истории. Каждая вносит свои подробности. Одна начинает фразу, другая ее заканчивает. Это очаровательно и грустно. Поскольку обе бедны, они не стыдятся, что остались незамужем. Обе дают уроки: старшая — музыки, младшая — живописи.

Будь я богат, я женился бы на обеих сразу.

Они свеженькие, как вишенки, которые забыли сорвать, которые буреют, сохнут.

Говорят, у одной из них было что-то с неким лейтенантом.

— Так чего же он ждет?

— Ждет, когда его произведут в капитаны.

Но чувствуется, что не в этом дело, что это уже старая, давно конченная история.

8 января. В театре Антуана. Лаженес издали кричит мне: «Все в порядке?» Я отвечаю: «Нет». В антракте он мне говорит, что пока ничего не известно. Вместе с Мюльфельдом он составлял записку о Поле Адане. Франк-Ноэн говорит, что статейка в «Голуаз» написана Лапозом.

— Это, как если бы написал сам министр. Значит, дело верное.

— Я слышал от Гитри, — говорит мне Бернар, — что кандидатами намечены Поль Адан, Монтегю и Тудуз, но я в это мало верю.

Иду домой. Маринетта сообщает мне, что все в порядке. Мадам Ростан принесла маленький футлярчик с лентами и маленький бриллиантовый крестик. Мы цепенеем, но не радуемся. Сразу же меня охватывает сомнение. Маринетта меня подбадривает. В газетах — в «Тан», в «Деба» — ни слова. В «Пресс» пишут, что я не буду награжден.

Посылаю Маринетту к Ростанам. Телеграмма от Франк-Ноэна: он видел Лапоза, который еще ничего определенного не знает.

Вот и все. Нечего сказать, хорошенький финал этой нелепой авантюры, которая теперь мне просто противна. Мой брат сидит в кресле и делает глупейшие замечания с глубокомысленным видом знатока. Он, мол, все знал заранее!

12 января. Из окна вижу, как на противоположном тротуаре толпятся люди и на что-то глазеют. Наклоняюсь и замечаю белую лошадь: это карета Ростана. Сердце начинает биться. Входит мадам Ростан с хмурым видом:

— Бедный мой друг, должна сообщить вам дурную весть и предпочитаю сказать все сразу. Я просто в отчаянии. Все шло прекрасно, но в последнюю минуту вас заменили Мораном, другом Лубе. Ростан в бешенстве.

Лицо ее пылает. Я не слишком взволнован, но неизвестно, почему уголок глаза увлажнился.

— Ростан к вам заедет, — говорит она. — И все сам объяснит, когда станут известны подробности.

И действительно, я не слишком взволнован. Я, например, заметил, что на ней черное шелковое платье, весенняя шляпка и что вид у нее утомленный. Она находит, что я держусь молодцом. На лице у меня интересная бледность, как у роженицы.

20 января. …Жемье меня поздравляет, впрочем, довольно вяло, с награждением орденом Почетного легиона, распахивает на мне пальто и, ничего не увидев, в довершение всего извиняется.

Обычно говорят о моем «авторитете», по правде сказать, он мне надоел. У меня репутация человека сдержанного. Стоит мне сказать кому-нибудь любезность, как она начинает звучать так громко, что моя искренность протестует. Никуда больше не буду ходить и не буду никому говорить любезности.

1 марта. «Рыжик». Репетиция. Я спокоен. Даже слишком, ибо дом Лепиков крыт черепицей.

Репетируют в первый раз, гонят без остановки, декорации установлены только наполовину, да и вообще они не очень хороши. В зале несколько человек — дамы, актеры. Первая часть показалась мне суховатой и жесткой. Антуан плохо знает роль, потом вдруг я начинаю чувствовать, что дело пойдет, и дальше идет без запинки. По лицу Рыжика текут слезы, смывая румяна. Физиономия у него страшная — настоящий убийца собственной матери. Чувствуется, что Антуан себя бережет и что на генеральной репетиции он будет куда лучше. Мопен плачет, потому что, по ее мнению, мадам Лепик слишком жестока, и добавляет:

— Это ничего. Это только комедиантство.

Репетируют, чтобы «отделать» пьесу, говорит Антуан, который сам не способен произнести без ошибки три реплики, и этот подлинный артист дает ценные указания.

Маринетта теперь совсем расхрабрилась. Она меня даже пугает. И все-таки мне становится легче на душе. Я сумел извлечь из Рыжика именно ту суть, которую хотел извлечь. Не всели равно, дойдет он до десяти или до десяти тысяч зрителей. Это уж их личное дело!

Вторая репетиция в полночь, клочковатая, скачкообразная, но после утренней меня это не тревожит. Маринетта, выйдя из уборной Мопен, которая поведала ей все свои истории, говорит мне: «Они просто очаровательны, все эти артисточки!»

Депре окунает палец в баночку и заглатывает солидный кусок вазелина. Говорят, что для голоса это полезно, но тем, кто не привык закусывать вазелином, это противно до рвоты.

Какая-то статистка, играющая проходную роль, говорит мне, что ее имени даже нет на афише, а намазалась так, будто успех пьесы зависит от того, как будет освещено ее лицо. До сих пор на сцене ей приходилось только открывать и закрывать двери, а она толкует о ролях, которые уже создала.

Несколько раз Антуан, слушая Депре, восклицает: «Вот это актриса! Как интересно с ней работать и учить такую женщину!» Она краснеет от похвал.

Ужинаем в театральном баре. Полицейские стучат в дверь. Антуан кричит им: «Я у себя дома».

2 марта. Генеральная репетиция. Иду в театр пешком. За кулисами ходят зловещие слухи по поводу пьесы Эрмана. Спектакль не получился. Кто-то протестует… Чувствуется сопротивление публики. Депре бледная от волнения. Антуан нервничает. Я даю ему какой-то совет, но он почти не слушает. Я остаюсь в его уборной.

Я хожу, рассеянно оглядываясь вокруг. Машинально трогаю вещи. Наконец слышу, как опускается занавес, слышу шум. Потом появляются актеры с какими-то странными лицами. Антуан целует Депре и говорит, сдерживаясь: «Это огромный успех!» Сияющая Депре без парика говорит мне: «Это вас надо спросить, довольны ли вы!»

О, прекрасные лица тех, кто приходит сюда ко мне, лица, освещенные улыбкой, смягченные слезами. Гитри: «Мы многого ожидали от вас, но вы превзошли себя!» Мадам Брандес: «Ох, как я рада! Вы великий художник!» Маринетта до краев переполнена радостью, Декав, чуть-чуть суховатый Куртелен, Порто-Риш, покачивающий головой, Капюс, который говорит мне: «Это первоклассно», — и мне становится стыдно, что я так сурово оценивал его пьесу.

— Я лично, — говорит Антуан Маринетте, — ничего не сделал. Сделал все он один. Он принес мне целый ворох ремарок.