После измены (сборник) - Мария Метлицкая

Еще хотелось рассказать о мучительных снах, растянувшихся во времени, как потрескавшаяся резина. Одно и то же. Одно и то же. В зеленой воде – черепаховая лысина и пятнистые плечи. Солодовников. На дно смотрит и голову поднимать не хочет. «Петя, Петя!» – зовет его мама, а он не откликается. «Утопленник!» – кричат люди и бегут к морю. Бегут и толкают ее, Катьку, поэтому ничего не видно за ними. И снова мама зовет его: «Петя! Петя!» А слышится: «Сеня! Сеня!» И вот уже непонятно, кто плавает вниз лицом и никак не хочет вставать на ноги.

А потом вместо человека – белый пузырь в черепаховых крапинах. Значит, Солодовников. Прибоем пузырь сначала выбрасывает на гальку, а потом затягивает обратно в море. «Так помогите же!» – кричит мама и давит этот пузырь вниз, в воду, чтоб утонул и исчез. А он не тонет и не исчезает.

Перевернули. И не Солодовников это, а мама. Глаза открыты, реснички маленькие такие, мокрые, слиплись. Во рту – зуб золотой блестит. Наверное, это не зуб никакой, а солнце светит. И Катька зовет ее: «Мама! Мама». И трогает. А она холодная и сырая. И молчит.

А иногда девочке снится почта. Сто переговорных кабин. И все пустые. Нет людей. Звони – не хочу, а трубок у телефонов нет. Вместо трубок висят провода. И все время что-то пикает. «Бомба!» – пугается Катька и прячется в кабину, а там – мама. Сидит на полу и деньги считает. Ужас!

Сны можно было смотреть с любого места – все равно одинаковые. Иногда девочка сама заказывала себе сон «про что-нибудь хорошее», но показывали все то же самое. И Катька терпела этот ночной кошмар и таскала его в себе весь день, а перед тем, как лечь спать, убирала из серванта крымские фотографии: мама и Солодовников, Солодовников с обезьянкой на плече, они все вместе на ялтинской набережной.

Спрятав «Солодовникова», Катерина подходила к пианино и переворачивала отцовский портрет лицом к стене, чтоб, не дай бог, не вздумал явиться. Переворачивала, а сама побаивалась: вдруг рассердится.

Утром Катька вставала раньше матери, выходила на балкон и долго стояла, прислушиваясь к нормальному миру. То, что он существовал, не вызывало никакого сомнения. В нем ходили люди с озабоченными лицами, бегали дети и разбивали коленки. Пространство этого мира рассекала энергичная тетя Шура, как ледокол, прокладывавшая путь дочери. В этом нормальном мире менялась погода, лили дожди, сияло солнце, мяукали кошки и лаяли собаки. Это все было, но ничего не было. В доме Самохваловых не было ничего, кроме мутного моря, унесшего Петра Алексеевича Солодовникова и связанные с ним Тонины надежды.

– Ау? – пыталась перекричать морской прибой Ева Соломоновна.

– Пустите меня! – вторила ей завистливая Адрова.

– И меня! – требовала Санечка.

Бесполезно! Антонина Ивановна словно оглохла. «Катюшку пожалей», – призывала ее к ответственности Главная Подруга Семьи, но через минуту сама начинала плакать взахлеб и засовывала валидол под язык. Антонина презрительно смотрела на сильного духом нотариуса и просила оставить ее в покое. Ева Шенкель безропотно подчинялась и уезжала домой.

– Может, мне из дома сбежать? – решила посоветоваться Катька с Батыревой.

– Куда? – резонно поинтересовалась подруга.

– Не знаю…

Женька нахмурилась. Весь ее вид свидетельствовал о мощной мыслительной работе, но пока на холостых оборотах. Чутье подсказывало девочке, что ситуация выходит из-под контроля и, как с ней справиться, тоже неизвестно. Батырева обещала подумать, но у Кати Самохваловой это особого энтузиазма не вызвало.

– Мне кажется, – робко предположила Катька, – она скоро умрет.

– Кто умрет? – не поверила своим ушам Женька.

– Мама умрет…

Младшая Самохвалова впала в черную меланхолию.

– Но-о-о-рмально! – возмутилась Батырева и подбоченилась. – Это с какой стати она умрет? Она болеет, что ли? Или, может, у нее рак там какой-нибудь?

Про это Катька ничего не знала, но на всякий случай предположила:

– У нее сердце…

– У всех сердце! – рявкнула Батырева и грозно посмотрела на самохваловские окна. – Ты-то чего раскиселилась?

– Я не раскиселилась, – отказалась сдаваться Катерина.

– А вот раз ты не раскиселилась, – ехидно осклабилась Женька, – тогда делай что-нибудь.

Катька беспомощно всплеснула руками. Борьку, что ли, позвать? Зачем? «Здравствуй, мама?» Дальше что? Ну придет. Ну посмотрит. И что? Голова шла кругом. Кажется, война начнется, а она все равно как лежала, так и будет лежать. Или сядет в своей ночной рубашке, спросит чего-нибудь дурацкое и снова в одну точку уставится.

– Не знаю я! – психанула девочка и, задрав голову, заорала: – Ма-а-ама!

– Ты что? – испугалась Батырева.

– Ничего!

– А чего орешь?

– Не могу больше!

Пока Женька лихорадочно соображала, что происходит, Катька вдруг закрутилась на месте волчком, задрала юбку и стала хлестать себя по ногам, пытаясь что-то стряхнуть. На балкон выскочила тетя Шура, свесилась за перила и заголосила:

– Что-о-о? Что случилось, Катя?

Катька не ответила и продолжала крутиться на месте.

– Что там?

– Не знаю, – прокричала Батырева, поддавшись общей панике.

– Убила! – вдруг спокойно сообщила младшая Самохвалова и приземлилась на скамейку. На асфальте с трудом можно было разобрать полосатый трупик. – Может, оса. А может, пчела?.. – задалась вопросом девочка. – Больно-то как…

Катька задрала юбку и почесала место укуса.

– Ни фига себе! – констатировала Женька, наблюдая за тем, как раздувается Катькино бедро. – Ее оса укусила, – сообщила она висевшей на перилах Санечке.

– Надо лед приложить, – посоветовала тетя Шура сверху и через секунду озаботилась: – Кать, а у тебя аллергии на ос нет?

– Не знаю, – беззаботно ответила девочка и с ужасом посмотрела на раздувшуюся ногу. Стало страшно. – Я домой.

Домой она отправилась не одна, а в сопровождении Главной Соседки и Батыревой.

– Теть Тонь! – с порога заорала Женька. – Катьке плохо! У нее аллергия на ос! Вызывайте «Скорую».

Антонина Ивановна привидением метнулась в прихожую и схватила дочь в охапку.

– Опять? – закричала она. – Опять ты мотаешься неизвестно где?

– Мне больно вообще-то, – высвободилась из ее объятий дочь и захромала в комнату.

– А мне не больно? – развязала войну старшая Самохвалова и потащилась вслед за Катькой.

– Не знаю, – буркнула та и с остервенением почесала себе под юбкой.

– Господи! – до боли знакомо завелась Антонина. – Не успеешь одного похоронить, уже эта на очереди.

– Вы что?! – возмутилась Женька и ринулась на помощь подруге.

– А ты здесь чего делаешь? – осадила ее Самохвалова. – Прописалась, я смотрю. А ну иди домой! Как появишься, обязательно чего-нибудь случится. В прошлый раз ее чуть не угробила, теперь – оса эта…

– А я-то тут при чем? – изумилась Батырева.

– Поговори еще! – шикнула на нее тетя Шура и заюлила хвостом. – Видишь, Тоня, упустишь ты девчонку. Я же тебе говорила, смотри в оба, ни к чему хорошему эта дружба не приведет. Лед надо приложить.

– Не надо ничего прикладывать, – устало выдохнула Катька и посмотрела на мать. – Мама, ну сколько можно?!

– Указывать ты мне будешь! – огрызалась Антонина Ивановна и хлопотала вокруг дочери, периодически задирая юбку с такой силой, что ее подол отлетал прямо к Катиному лицу. – Оставь тебя одну, идиотку, обязательно во что-нибудь вляпаешься.

Аллергии на укусы насекомых у Кати Самохваловой не было. Никто не умер. Только обидели Женю Батыреву, к огромному Санечкиному удовольствию. Антонина полночи просидела рядом с дочерью, не переставая бурчать и жаловаться на жизнь.

Утро она встретила во всеоружии: в атласном халате и бигудях на голове.

Все время рисует. Рисует и рисует, как заведенная. И кругом – собаки, кони. Я и не знала, что она так рисует. Наверное, не надо было ее в музыкальную отдавать.

Ой, да вообще ничего не надо было: ни с Петей, ни с морем. И рожать не надо было. А может, наоборот, надо. Катька ведь как за мной ходила. Как за дитем малым ходила! Правильно! Чего ж ей было не ходить-то? Того и гляди – все под Богом ходим. Сегодня есть мама, завтра – нет. И я, главное, хороша. Мало того, ребенок такой страсти натерпелся, чужого мужика хоронил. Так у него еще и мать сволочь. Легла и страдает.

Ну и что? Жизнь такая… Пусть знает. А то больно разговорчивая стала: дерзит, переговаривается. И думает, я не понимаю, чего это она так. Любовь, видишь, у нее. К ко-о-ому? Понятно, к кому…

Никогда в жизни Катька так не радовалась петушиной материнской натуре, которая оживала с удивительной скоростью. Антонина Ивановна задирала дочь по поводу и без повода, постоянно перепроверяя Катькину выносливость.

– Молчишь? – дергала она ее ежеминутно и отдавала очередное приказание «подай», «принеси», «поговори еще», «займись делом».