Кот-Скиталец - Татьяна Мудрая

– Ноль. Нигель. Ничто. Это кто, злобный дух? Дьявол?

– Он самый.

В наших с ним умозаключениях лидировала идея не мирового зла, а некоей всеобъемлющей пустоты. Дитя Мрака. Существо Без Лица. Наверное, мой собеседник понимал логический ход моих эмоций, ибо пояснил:

– Я, и верно, пустой человек, легкий. Homo Viator. Homo Volant. Вольный и летучий, как семя на ветру и само веяние ветра. Только отец у меня самый обыкновенный, хотя и царь. И еще я – дитя девы, сын женщины хотя и венчанной, однако мужа не познавшей, запечатленного сосуда, несверленой жемчужины… Андрский брак начинается у алтаря богов и продолжается на ложе, а без второго он «свиток без печати» и легко может быть порван… Сын и не сын двух жен сразу: познанной и оставленной, венчанной и нетронутой. Каждая из них – законная и незаконная в одно и то же время. Плод союзов романтического и запретного, чести и нечестия сразу. Живой парадокс – вот и выискиваю сии парадоксы в здешней жизни повсюду и повсеместно.

– И что, ваша приемная мать так и осталась…

– Вы послушайте дальше. Года через два-три после моего узаконения нечто должное произошло-таки между Эрминой и королем-отцом: то ли под давлением аристо, которые после всего начали опасаться за целость этого брака, то ли по зову глубин. Второе вероятнее, ведь отец умел решать за себя сам, до самой смерти умел. Ну, и родился Мартин, ребенок девочки и старца. Через шесть месяцев. Представляете? Существо размером в тетрадный листок, иссиня-черное, как виноградина, начисто безволосое, без ногтей и без ушек, которое не умеет ни плакать, ни брать грудь. Его и народу не показывали, и обряд поименования совершили много позже, и носили по улице в торжественном шествии не младенца – подушку с короной. А тогда впервые после долгого отсутствия появилась в Замке королева-монахиня София и взяла недоноска к себе на колени, потому что любой иной аниму боялся до него дотронуться. Не знаю точно, был над ним совершен такой же обряд усыновления, как надо мной, или мы остались с Мартом только молочными братьями. Также не скажу, как за те годы, пока меня при ней не было, не высохло молоко моей матери – может быть, отдавала кому-то, как вы Артхангу. У меня в Замке была кормилица, для Марта тоже наняли, чтобы приличие соблюсти или потому, что у Эрменхильды в самом начале молока не было вовсе. Спали мы в одной колыбели, чтобы я грел брата своим телом: уже тогда знал, как его не придавить. Эрмина не могла – боялась, а чужой няньке и подавно доверия не было.

– Как же знаменитые инсанские врачи?

– Приходили, я думаю, и не однажды. Хотя мама София знала ненамного их меньше. Ох, мы четверо чувствовали себя прямыми заговорщиками – отец со своими женщинами и я. Только Мартин жадно впитывал тепло и пищу, рос и креп, начал догонять меня силой и особенно красотой, а за моей матерью утвердилась репутация инсанской колдуньи.

– Невеселая у вас, детишек, была жизнь.

– Что вы, напротив! Дети всегда умеют стать вне досужих слухов. Когда мы подросли и мама сочла возможным со спокойной совестью отъехать от нас, отец услал нас подальше от недобрых глаз: в пригородную усадьбу. Теперь Шиле разросся, а поместье как будто усохло. Но в те времена к услугам нас троих – Эрмина, конечно же, поехала с нами, сыновьями, – был полупустой особняк, источенный древесным жуком, и одичавший парк, который казался – или даже взаправду был – беспредельным. Еще водилась уйма мамок, дядек, гувернеров, учителей и тренеров, которые никак не меньше нашего любили и умели бездельничать: философически греться на солнышке, лепить из грязи колобки, а из глины – сказочные фигурки и обжигать те и другие в самокладной муфельной печи, по всем альпинистским правилам карабкаться на стены и крышу, стрелять из арбалета, объезжать мохнатых и низких в холке коников с риском вляпаться в коренастый ствол дуба или клена, сочинять фантастически вкусные блюда и неудобоваримые стихи, выдвигать архисумасбродные научные теории, рисовать арабески на полях старинных книг и раскрашивать потускневшие буквицы манускриптов в яркие и чистые цвета…

– Так что воспитание и образование мы оба получили великолепное, – рассмеялся он, – плюс умение обращаться с людьми из самых разных социальных слоев. Лично мне вся эта анархическая катавасия не то чтобы пошла на пользу, скорее – не навредила. А вот Мартин наш Флориан был в детстве не столь крепок здоровьем, сколько такой вид имел, за партой и в манеже его бы наверняка уморили. Зато теперь – Серена вон видела. Его Сиятельство и Блистательство. Речист, обаятелен и храбр до чертиков, любимец дам и дев, верховой ездок – нет его изящней, а уж фехтовальщик такой, что от его руки и умереть одно удовольствие.

– И первый такой шикарный аниму в жизни моей дочки.

– Тем временем отец умер. Вассальная присяга повисла в воздухе до нашего совершеннолетия, ибо шли споры о том, кто из нас действительный наследник. Любили в народе нас одинаково: слухи – они легко заплывают салом, но так же легко и возобновляются, когда это становится выгодным кому бы то ни было. Эрмина все время была при нас, рядом, хотя в регентши ее не предлагали. Власть была как бы ее приданым: жена одного короля, дочь, можно сказать, другого. Если бы не устояла и вышла замуж вторично, принц-консорт мог бы претендовать и на трон. Однако она была в нашем нерушимом союзе третьей и всегда это помнила. К тому же про наших аристократок говорят, что они не должны знать ритуальной нечистоты, потому что впервые беременеют вместо первых женских кровей, а в последний раз теряют кровь, когда истекает и плодородие. Такой, знаете, менталитет. Рядиться, веселиться и интриговать – это для низшего и среднего класса. Поэтому о любви, браке, власти и прочих материях она если и задумывалась, то не упуская из виду детей. У нее было двое сыновей, почти таких же взрослых, как и она сама, и думать надо было прежде всего об этом.

Мне показалась некая горечь в его описании Эрменхильды, но на сей раз я побоялась перебить Даниэля.

– Наконец, мы стали совершеннолетними. Сначала пятнадцать стукнуло мне, однако я нарочно просил не вещать об этом широко, – потом брату. И вот дотошные люди сызнова начали расставлять по местам, взвешивать и прикидывать. Затеялись споры о первородстве, взвешивались шансы обоих претендентов, каждая сторона выкладывала свои козыри; мерзко все это нам обоим было в равной степени, потому что нас втянули в игру на равных. И из-за Эрмины. Из того, что я прежде наговорил, вы можете подумать, что маму Инь всею страной терпеть не могли: ерунда. Это потом судачили, будто король Филандр отослал иноплеменницу от стыда за прошлую уступку инсанской вражьей силе и призывал только в качестве лекарки, чтобы не сглазила его законного ребенка от женщины высокопородной и высококровной, а вначале то же видели с разворотом на сто восемьдесят. Злословие и боязнь ничуть не мешали благоговейной и верноподданной любви. Залог нерушимого мира с опасным соседом, властная Держательница Высокого Дома и несравненная красавица – Белая Верблюдица Нэсин, как ее звало родное племя – вот кем была моя мать. А Эрмина той начальной поры… Игралище злых сил и скверных обстоятельств. Недомерок и найденыш, в двенадцать лет, когда у других девушек время первого цветения, тоща, будто цапля болотная, ноги от подмышек, груди – пупырышки, волосы – пакля. И ведь с Болотниками таскалась, с Немтырями беседу вела, а теперь всех уверяют, что невинна! Знаете, для простого народа это понятия взаимоисключающие – побродяги мунки и девичья честь… Вдобавок, у Эрмины, как у всех обделенных детством, был строптивый характер. Отец терпел, но и только. Я же, мальчишка совсем, умел утешить и утишить. Заваривал всякие травки и коренья – в парке их было вдоволь – из ирги варенье варил. Маму Инь выспрашивал и того лекаря, что к нам ходил по причине Мартина. Наблюдал ее расцвет, поздний, не как у обыкновенных девушек. Может быть, так получилось из-за мунков-хаа? Они носят ребенка год, и внешняя речь их проявляется медленнее из-за умения говорить в себе. Кстати, еще и поэтому их дразнят немтырями, молчунами.

– Дети у них, и верно, какие-то неповоротливые, я сама наблюдала, но спокойные, славные, – вставила я. – И прямо на глазах умнеют.

– К тому времени, когда все мы трое выросли, все позабылось – и обезьянье отродье, и оглодок с мункова стола, и бутончик, побитый градом… Она похорошела, и из буйного нрава выковалась душевная твердость. Королевскую повадку, да и сам дух, горький опыт царственности она усвоила еще от моего отца, которого хотя не любила, но преклонялась уже за одно то, что спас ее репутацию дорогой ценой. Ну, и за Мартина. Расклад получался удивительный. Каждый из ее детей нес в себе двоякую суть: пришельца ниоткуда, беглеца с изнаночной стороны света – и носителя древней традиции. Каждый легко мог потрафить, так сказать, обоим крыльям андрского сообщества. Моя царственная инсанскость и его принадлежность к святой и древней королевской крови льстили традиционалистам, блюстителям кондовости, сторонникам возврата к корням, былому величию и национальному расцвету. Обстоятельства нашего конкретного явления на свет – тем, кто поклонялся первоначальному мраку, неопределенности, зазеркалью – и манкаттам наподобие моей Киэно.