Услышь меня, чистый сердцем - Валентина Малявина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вскоре Стас уехал в Питер. Вернулся с печальной вестью. Фильм Бори Фрумина «Ошибки юности», уже законченный, в Госкино не приняли. Это означало «лечь на полку».
— Что теперь делать, Валена? А? Как теперь быть, как жить? Я через нее, через картину эту, хотел прославиться… Жизнь из-под ног выбивают, суки, дерьмоеды пакостные. Сколько сил и здоровья ушло, а они одним махом часть жизни моей уничтожили. Если Заболоцкий не будет меня снимать, то я… я не знаю что… Хоть плачь, Валена.
И поехали мы в гости к Заболоцкому Толе. Стас купил водку «Посольскую». Толя бережно взял в руки бутылку, но беспокойно, впрочем, ненавязчиво сказал Стасу:
— Она, подлая, лучших людей губит. Не увлекайся ею.
В передней у Заболоцких я увидела необыкновенную вещь — черную накидку, точнее, пелерину хорошего английского сукна, выкроенную клешем. Застегивалась эта пелерина на великолепные пуговицы. Необыкновенная одежда! Говорю Толе:
— Толенька, чья это пелерина расположилась у вас в передней?
— Лялина. Она хочет ее продать.
Ляля, жена Толи, очень красивая и носит не вещи, а одежды.
Стас делово встал из-за стола и пошел смотреть пелерину. Вернулся и сказал:
— Покупаю.
Я очень обрадовалась, накинула пелерину на себя, застегнула на все пуговицы.
— Ой, как тебе идет! А? Толя! Смотри, как она идет Валене! — весело кричал Стас.
— Да уж, да уж, — улыбался Толя, — а Ляле не очень, не ее стиль.
Не было тогда в Москве подобной одежды, и прохожие внимательно рассматривали меня, а Стаса это радовало.
Однажды после спектакля Стас заботливо набрасывает на меня пелерину, а Парфаньяк Алла Петровна с удовольствием смотрит на нас и спрашивает:
— Откуда она у тебя?
— Это подарок Стаса.
А Стасик серьезно поясняет:
— Из Ливерпуля, Алла Петровна, из Ливерпуля.
Алла Петровна не удивилась, а просто поинтересовалась:
— Ты был в Ливерпуле?
— Угу.
— Шутит он, Алла Петровна. Не был он пока в Ливерпуле.
— Будет! — звонко смеясь, сказала Алла Петровна.
Когда мы пошли домой, Стас с удовольствием рассуждал:
— А ведь поверила Алла Петровна, что я пелерину из Ливерпуля привез. Вот так-то! Значит, тяну я на Ливерпуль, значит, не все потеряно.
Ну, да ладно… Вернемся к столу.
Выпили. Закусили. Стас рассказал о своем горе:
— «Ошибки юности» закрыли.
Толя тяжело вздохнул:
— Вот и мне запретили снимать «Пастуха и пастушку».
Стас долго не мог вымолвить ни слова.
— А я так надеялся, — и опустил голову на руки.
И вот Анатолий Дмитриевич Заболоцкий свидетельствует в суде.
— …Жданько был талантливым актером, ему необходимы были интересные роли.
По словам самого Стаса, поддерживали его Михаил Ульянов и Юлия Борисова. Он чувствовал их симпатию по отношению к себе.
За день до трагедии он позвонил мне и попросил о встрече, но я должен был уехать из Москвы и предложил ему встретиться сразу после моего возвращения. Он ответил: «Но мы можем больше и не встретиться». И бросил трубку.
Я думаю, что в нашей стране легче прожить посредственному человеку, чем даровитому.
Меня, как и Стаса, посещают упаднические настроения.
И вдруг прокурор, сощурив глаза и совсем убрав узенькую ленточку губ, спрашивает Анатолия Дмитриевича:
— А вы у психиатра на учете не состоите?
Зрители от неожиданности загудели. У судьи глаза совсем округлились и так и застыли. А общественный истей начала хмыкать и почему-то приподнимать плечи вверх. Мне показалось, что наконец-то всем стало неловко за очередной вопрос прокурора.
Анатолий Дмитриевич ответил:
— Нет, на учете у психиатра я не состою, но после общения с вами могут и поставить.
— Все. Вы свободны, — сказала судья.
И Толя ушел.
Вернулась в Бутырку и записала: «Толя Заболоцкий — Душа, Сердце, Солнце. Он замечателен. На таких, как он, и держится мир. Плакать хотелось, глядя на него, плакать чистыми, радостными слезами, узнавая идеал».
И дальше: «Выпусти, Бог, меня из этих не судейских рук.
Я благодарна Тебе за познание, но нельзя здесь дольше быть. Я, конечно, изо всех сил держусь…
Я чувствую в душе огненный шар, и с каждым днем он становится все больше, все огненнее. Он хочет вырваться и разорвать меня».
В камере тихо, девочки понимают, что я очень устала, и слушают радио.
И все-таки колючеглазая Валя спросила:
— Валюшка, когда же они от тебя отстанут? Третью неделю мучают, суки.
Мне не хотелось говорить о суде.
Рая-мальчик меня поняла и весело затараторила:
— Тридцать семь копеек мы стоим государству в сутки. Вот устроились, говны! Рабов себе завели. Программу, как она называется — производственная или продовольственная, — выполняй. Пятилетку их гребаную завершай в четыре года. У, суки!
Рая даже вскочила, села по-турецки и дальше продолжала глаголить:
— Нет, вы только прикиньте: зачем я здесь нужна? Чего я столько времени лежу-то? Ну, скоммуниздила, ну, накажи работами, а я на шконочке лежу, на Катрин я все гляжу, все лежу и сижу, — громко и весело запела Рая, и все подпели ей.
Потом она продолжала:
— Они ни хрена не понимают или нарочно так делают: кому-то это выгодно. Ведь я за это время соблазню Катрин, потом на зоне баб пять одолею, а Катрин, в свою очередь, десяток уложит. Им, бестолковым, не понять, что так и наступит матриархат. А мужики будут нужны только для делания детей.
Рая была в восторге от мысли о матриархате.
Нина одернула ее:
— Хватит, хватит… Валюшка устала, она переживает, а ты хохочешь.
— Нет, она мне не мешает. Наоборот даже.
— Почему так долго длится суд? На чем же строится обвинение? — интересовалась Нина, чем раздражала меня, но я старалась быть спокойной.
— Обвинение строится на домыслах коллег. Порою вызывают совершенно незнакомых ни мне, ни Стасу людей. В-общем, сплошная болтовня, и самое интересное, что в суде присутствуют эксперты, которые подтвердили: самоповреждение. На основании этого заключения дело и было закрыто в свое время.
— Нет, Валюшка, не смогут они отказаться от своих слов. А подписи их стоят в деле? — спрашивала Катрин.
— Да, они подписывались под своим заключением.
— Не унывай, Валюшка! — подбадривала меня Рая. — Победа все равно за нами! Они нас здесь мучают, а на том свете им всем пекло грозит. Не унывай!
Колючеглазая кончиками указательного и большого пальцев вытерла уголки рта, поправила косынку и тоном игуменьи изрекла:
— Уныние считается тяжким грехом. Да. Тяжелее воровства и даже убийства — во как!