Оружие Возмездия - Дивов Игоревич

…Я вел тебя в чудесное место, где пригорок над тихой рекой порос молодыми деревьями, и виднеется спокойное недвижимое озеро, спящее в лесной своей колыбели. И там мы сидели, обнявшись, глядя на бескрайние просторы, где властвует тишина, особая тишина шелеста ветвей и птичьих голосов. И мы говорили об этом. А еще мы говорили о том, что было и что должно быть… Лес принял нас в свои объятья, словно ждал давно, когда же мы придем — именно сюда. На мягких своих травах он постелил нам ложе. А ты была — как солнечный свет. Господь щедро одарил тебя красотой, но дал тебе и другое, что выше самой изысканной прелести и самого утонченного изящества. Очарование… В сердце лесном я губами раскрыл твои губы. В комнате с зелеными шторами я в холод белых простынь клал твое полупрозрачное, словно пронизанное лучами света, тело. Над берегом моря, на высоком утесе руки твои ложились мне на плечи. Я помню — ты кричала от счастья, и в волосах твоих запутался мой обезумевший взгляд… Как же так вышло, что мне больше не нужно это? И почему лишь об этом я каждый день вспоминаю? За что такое мучение, за что?! Больно как, нехорошо как, у-у…

— "Лагерь", я "Смета"! Олег, что ты сказал, я не понял! — раздался в наушниках голос Вдовина.

— Проверка связи, — с трудом выдавил Олег и попытался разжать пальцы, судорожно сдавившие тангенту. Клавиша передачи оказалась утоплена в гнездо до упора, намертво. Олег стукнул тангентой о броню. Клавиша встала на место. Как же я его услышал, подумал Олег, если клавиша была нажата? Видимо, когда Вдовин меня позвал, я сжимал кулак так сильно, что в тангенте отошел контакт… Ну и ну! Олег с уважением посмотрел на свою руку. Лень снимать перчатку, а то бы проверил, как там кулак — побелел, али нет? Положено ведь ему побелеть. Мама родная, все прямо как в книгах про любовь. Ой-ой-ой. Так и свихнуться недолго.

— Понял, проверка связи! — продекламировал Вдовин. — Я вас слышу хорошо, отлично, за-ме-ча-тель-но! Как вы меня слышите, я "Смета"!

— Прелестно, — ответил Олег. Со Вдовиным, вычислителем и радистом начальника штаба дивизиона, они вели постоянную игру в эфире, передавая безумные радиограммы и выдумывая разухабистые позывные — в рамках выдвинутой Олегом концепции, что служить надо весело, с шуточками и прибауточками, а не то заест тоска.

— Семьдесят три, Саня, отбой, я "Лагерь".

— Семьдесят три, отбой, "Смета" — да, — четко ответил Вдовин и исчез. Волна наползала на волну: слышно было, как он вызывает "Берег" и согласовывает группы цифр. Затем в эфир вышел капитан Мужецкий, шумный и болтливый, потребовал к себе кого-то на расправу и между делом поддел "Смету" — "Света, Света, я Вася!". Вдруг совсем далеко, на грани слышимости, возник и забубнил невнятно "Парад" — первый пушечный дивизион. Потом наступила короткая тишина, и в ней раздался голос командира второго дивизиона:

— "Параду" сменить позывной на "Баран"!

Дальше пошли слабые голоса, переговаривающиеся на плохом английском, и Олег отвлекся, соображая, как бы с этими деятелями связаться при помощи его маломощной станции, и сильно ли его накажут, если он самовольно развернет большую антенну. Тут неожиданно влезло Радьо Франс Антернасьонель, которому Мужецкий немедленно ответил: "Жё пердю, жё пердю!", вызвав дружный одобрительный хохот в эфире.

Солнце стояло уже высоко. Машина выбралась из леса и неслась, поднимая столб песчаной пыли, по широкой приднепровской равнине, оставляя сверкание реки за левым бортом. Здесь, у берега, снега не было совсем, и ничто не напоминало, что на дворе февраль месяц, по-украински — "Лютый". Занималась настоящая ранняя весна. Девять утра, эфир плотно забит, на всех частотах передают целеуказания, кричат "Огонь!", "За мной!", "Немедленно с докладом ко мне!", "Я вас арестую!", "А идите вы к едрене матери, товарищ капитан!" и так далее. Скоро и война начнется. Опять мы, как всегда, победим, нанеся невосполнимые потери в технике и живой силе восьмому авиадесантному корпусу ФРГ и какими-то полудохлым турецким и итальянским дивизиям. "Видела бы меня сейчас мама, ей бы стало плохо", подумал Олег. Материнское сердце не может понять безопасности сидения на крыше машины, лихо скачущей по пересеченной местности. Ты бы испугалась за меня, мама, я этого не хочу. А вот мою девочку ужаснуло бы другое. Она не обратила бы внимания на скорость и грохот, ее поразила бы ограниченность, ущербность мира, в котором я живу. Сейчас этот мир ярче всего — в день войны. Война это большая радость, истинно мужское развлечение и чисто мужская романтика — при условии, конечно, что тебя могут убить лишь случайно, по ошибке. Обычно учения тяжки, но не для Бригады Большой Мощности. Мы здесь отдыхаем от рутины асфальтовых плацев и бетонных заборов, строительства боксов, рытья канав и покраски бордюров. Мы воюем с наслаждением и страшно гордимся своими Большими Пушками. Они настолько большие, что мы не стесняемся выглядеть придурками и клоунами: нам все по фигу, мы служим весело — вот такие у нас пушки!.. Как объяснить это, чтобы не было мальчишеской бравады? И надо ли вообще? Хорошо, что степень правдивости рассказа зависит только от меня. Хорошо, что я расскажу далеко не все. Хоть это-то в моей власти…

Пока Зозуля дергал машину вперед-назад, выравнивая ее по уровню, Олег сидел на краю люка и, плавно покачиваясь в такт рывкам, наблюдал, как метрах в двадцати левее, на крыше машины четвертого дивизиона, молодой сержант Рабинович меланхолично жует сухарь и листает толстенную книгу. Олег знал, что на обложке книги написано "Орнитология". Поэтому никто даже не пытался отобрать у Рабиновича сей толстенный фолиант. На подтирку в бригаде все равно шло Полное Собрание Сочинений В.И.Ленина, томов десять еще осталось.

У Олега тоже была в армии книга, не нужная никому, и потому не пострадавшая даже в период "злой дедовщины". На ее обложке было написано: "Clifford D.Simak. The City". Память о прошлом. О том, что кое-как читал по-английски и любил фантастику. И еще любил одну девушку. И она любила его. "Проклятье, сколько можно об этом? Нет больше той пары, нет. Мы изо всех сил стараемся забыть друг друга. Так правильно. Так разумно".

…Мы сломались. Ты не выдержала испытания свободой, я не вынес лишения свободы. Здесь так мало внешних раздражителей, ангел мой, тут все так убого, что невольно уходишь в себя, строишь мудрую и четкую, на свой взгляд, философскую системку, и по ней живешь. У меня здесь только своя правда, только мои понятия о чести, добре и зле. Быть может, потом все эти понятия будут сломлены реалиями внешнего мира. Но сегодня у меня есть моя маленькая религия, простая, как все самоделки, и надежная. И, видит бог, я не виноват, что в ней нет места для тебя.