Синеокая Тиверь - Дмитрий Мищенко

Богданко поднялся, нащупал дрожащими руками ствол и пошел на подворье – к ветру, порывы которого уже чувствовались, к грому-ворчуну, раздававшемуся все громче и ближе. Ему ли, наказанному слепотой и лишенному возможности наслаждаться белым светом, ему ли бояться гневного божьего голоса? Ведь нет большей кары на земле и быть не может! Пусть боятся ее те, которые имеют все, а ему бояться нечего. Поэтому и пойдет на подворье, пойдет и за подворье, под гром и молнию встанет, чтобы быть поближе к небу и тому желанному спасению, которого ожидает.

Нащупывал ногами тропку и шел, выставляя впереди себя руки, чтобы не наскочить на что-нибудь. А ветер уже налетал сильными порывами, бросал в лицо прохладные капли дождя.

«Вот так, так!.. – радовался Богданко. – Дуй сильнее, Свароже, гуляй-разгуливай по всему океан-морю, неси оттуда и капли дождевые, и ветер буйный, и потоки ливневые. Может, и принесешь с ними желанную живую воду, которая вернет моим глазам высший дар богов – видеть мир земной. Слышишь, Стрибоже, может, принесешь?»

Не было уверенности у Богданки, сверкают ли молнии небе, но догадывался: должны сверкать. Вон как гремит, почти каждое мгновение сотрясает небо, землю то с одной стороны, то с другой. А уж если гремят-переговариваются громы, должны сверкать и молнии одна за другой. Такие ночи, говорила бабуся, называются воробьиными и бывают они всего лишь трижды за все лето: когда цветет рябина, когда краснеют на ней ягоды и в третий – когда поспевают. Потому что это не просто дождевые и буранные ночи, это вселенский праздник, торжество неба и земли в честь зачатия и вызревания плодов на излюбленном дереве богов – рябине, той буйнолистной рябине, которую принесли из небесных садов, с самого острова Буяна всесильные боги и радуются тому, что их дерево плодоносит и на земле… Поэтому Богданко так возбужден, поэтому так торопится навстречу дождю и буре: когда же и надеяться на божью благодать, если не в ночь вселенского торжества? Сейчас распустились листья на рябине, дерево стало темным, словно туча в небе. Нынче у богов праздник, а боги, как и люди, щедры в праздник. Пусть будет что будет, но он, Богданко, не испугается ни ливня, ни грома, пойдет навстречу громовой, а может, и живой воде. Вон как хлещет эта громовая водица в лицо, вон как бьет!

«Боже Свароже! – радовался мальчик дождевым потокам и не чувствовал, есть ли под ногами тропка или нет. – Ты всесильный и всеблагий. Вели детям своим – царевне Золотой Косе, Ненаглядной Красе, богу грома и молнии Перуну, богу ветра Стрибогу – пусть сжалятся надо мной, над моей бедой, принесут из высокой высокости той водицы, что бьет-вытекает из терема-светлицы, из-под ложа царевны Золотой Косы, Ненаглядной Красы. Чтобы омыла она мои оченьки и оживила их. Слышишь, боже, очень тебя прошу!»

Хотел еще заверить всесильного бога, что будет всю жизнь благодарен ему за исцеление, но в ту же секунду наткнулся на ветку и испуганно отпрянул. Что это – одинокое дерево или он дошел до леса?

Подался вправо – ветки, повернул влево – тоже ветки.

«Значит, я в лесу, – подумал и остановился. – Что же делать? Как выбраться и попасть на тропинку, по которой шел?»

Попробовал ногами, опустился на колени и пошарил по земле руками – тропинки не было. И лес не расступался. Выходит, нужно идти назад? Постоял, сориентировался и развернулся. Пошел. На ветки больше не натыкался.

А тропинки все не было и не было. Как же он ее потерял, она же для него как поводырь-провожатый. Отвлекся, молясь богам, да и забыл, что нужно и в терем возвращаться.

«Постой, – сказал он сам себе и остановился. – В лес я шел против дождя и ветра. Теперь же они мне бьют в левую щеку. Значит, я иду не на бабушкино подворье, а неизвестно куда?»

Еще постоял-поразмыслил и пошел за ветром. «Если не на подворье, то на ограду все-таки наткнусь, – утешил себя. – А вдоль ограды дойду и до ворот».

Богданко почувствовал себя уверенней и заспешил. А через секунду-другую снова остановился. Зачем же он отвернулся от дождя и уходит? А живая вода? Как же она попадет в глаза, если дождь бьет ему в спину? Нет, не для того он ушел с бабушкиного двора, чтобы теперь отступать.

Постоял и подумал: если не идти против ветра, дождь не попадет в лицо, в глаза. Нужно двигаться. Что будет потом, все равно, лишь бы сейчас вода попала в глаза, промыла их.

Шел недолго: опять наткнулся на деревья. В одну сторону – ветви, в другую – тоже, густые какие, непроходимая чаща.

«Я сбился с дороги, – подумал. – Зашел в лес и сбился с дороги!»

Богданко очень испугался. Сначала порывался выбраться из ловушки, бросался из стороны в сторону, потом остановился и крикнул, стараясь перекричать ливень, а вместе с ним и собственный страх:

– Бабуся!!! Где вы, бабушка!!!

XXIX

Не из сочувствия к закованным в цепи отрокам и не из уважения к их родичам твердо стояли на своем тиверские старейшины: карать виновных в наезде вирой, а не смертью. Они на то и старейшины, чтобы знать, что такое закон, а что – раз на веку дарованная жизнь, как должен решить человеческий разум, чтобы наказание за нарушение обычаев пращуров не перерастало в бессмысленность. Разве отроки впервые выкрадывают девок или какая-нибудь из них говорила потом: «Я хотела, чтобы меня украли»? Правда, они молят о помощи, если не желают замуж. Поди-ка узнай, хотела или не хотела дочка Забралы, чтобы ее украли.

– С нас достаточно того, что ваши тати полезли в чужую землю, убили наших кровных.

– Молодецкие желания не знают границ. Обычай позволяет выкрадывать именно в чужом роду и становится причиной как посяганий на девок, так и смерти.

– Хотите сказать, виноват обычай?

– Да, и это хотим сказать. Потому что именно обычай принуждает добывать себе девушку для женитьбы похищением. Он же велит кровным с оружием в руках отстаивать девушку, если ее выкрадывают. Не в этом ли, скажите, кроется причина вражды? А где вражда, там будут и убитые. Потому и говорим: не годится карать смертью лишь за то, что у молодых молодые желания и что эти желания взяли верх над здравым смыслом.

Старейшины уличей переглянулись. Было видно, они засомневались, нужно ли требовать тиверцам смерти, и только смерти.

– Как же порешим это дело? Что скажем старейшине Забрале и его дочке?

– Если девушка согласна, Боривой возьмет ее себе в жены. За убитых воевода Вепр выплатит все, что положено.

Старейшины совещались долго, но ничего не решили.

– Послушаем, что скажет отец обиженных, – сказали тиверцам.

Забрале не просто пересказали, с чем пришли на судейский совет к уличам уважаемые старейшины земли Тиверской, его старались переубедить: соглашайся с ними, сына не вернешь уже, а дочке твоей надо как-то жить в мире. Да где там, даже позеленел Забрала, услышав такие советы.

– Вы хотите заставить меня, отца, который потерял любимого сына, отдать дочь на потеху убийце? Хотите, чтоб сестра вступила в брак с татем, на руках которого кровь ее брата? Никогда! Слышите, мудрые старейшины: никогда! Соглашаюсь лишь на одно: дружинников, которые пошли за своим предводителем и не замарали руки кровью, тиверцы могут выкупить, заплатив виру. Всем остальным – смерть. И лютая, такая, чтобы не только тати, дети их помнили до десятого колена!

– Месть – слабое утешение, – поспешили образумить его старейшины-тиверцы. – А если и утешение, то лишь на время. Есть ли смысл ради этого сеять и без того частую гостью в наших землях – смерть, не считаться с тем, какая судьба ожидает девушку, которую выкрали и неизвестно какой она вернулась из чужих рук? А Боривою она нравится уже давно, он обещает быть хорошим мужем твоей дочке.

– Чепуха! Не так должен был брать, если хотел жениться…

– Молодецкая страсть – безумная страсть, от нее нечего ждать рассудительности и смысла. Прими в расчет и то, достойный, что земля славянская требует и будет требовать людей мужественных, витязей в битвах. А Боривой как раз такой витязь. Ты был в задунайском походе, должен знать, как этот юноша помог славянской рати, когда брали на меч и сулицу Анхиал. Разве этого мало? Много ли среди нас таких, как Боривой, чтобы требовать его смерти? Кто знает, может, он своей доблестью и мужеством прославит землю славянскую!

– А наши не прославили бы? – ухватился за эту мысль Забрала. – Неужели я на своего сына возлагал меньше надежды? Нет, старейшины, вира не поможет моему горю. Только смерть убийцы способна погасить огонь мести и злобы, который раздирает мне грудь. Только смерть!

Гневались в душе старейшины, хотели сказать: месть не самое лучшее решение, но как скажешь, если именно месть – один из действенных обычаев земли славянской, если на ней стоял и стоит славянский род. Потому и промолчали старейшины, и это молчание решило судьбу тиверских отроков: трех из них приговорили к смерти, всем остальным позволено было откупиться, если есть за что.