«Мемуары шулера» и другое - Саша Гитри

Глава девятая

Моя жена

Я познакомился с ней в 1917-м.

Жгучая брюнеточка с очень красивыми глазками и соблазнительнейшим ротиком, вернее сказать, самым аппетитным из всех, что мне довелось видеть до тех пор.

Она была мне антипатична — и в то же время нравилась. Да-да, именно то, что притягивало меня в ней, одновременно отталкивало и внушало отвращение. Феномен притяжения, должно быть, относящийся к области физики. Правда, ничего не смысля в физической науке, не могу связывать это ни с чем, кроме особенностей физиологического толка.

Мне и раньше приходилось сталкиваться с этим явлением. Есть люди, которые при первой же встрече заставляют вас сразу отпрянуть назад. Но лучше не терять бдительности — или, вернее, довериться первому впечатлению! — ибо этот прыжок назад порой оказывается лишь разбегом, чтобы попроворней броситься вперёд.

Короче, этой женщине, которую, кстати, я никогда не любил, суждено было сыграть в моей жизни роль хоть и мимолётную, но провиденческую и зловредную.

Я примечал её не один раз.

Можно ли было не почувствовать, когда она минуту за минутой не спускала с меня пристального взгляда?

Обычно она стояла неподвижно, облокотившись на высокую спинку стула банкомёта — и не начинала играть, пока не приходил мой черёд метать шар. Так что я довольно быстро понял, что этот безучастный взгляд, чья пронзительная пристальность так волновала и смущала меня, предназначалась скорее крупье, чем мужчине.

Она терпеливо поджидала своего часа, и стоило ей, наконец, услыхать вещую фразу: «Делайте ставки, господа!» — как она тут же кидала мне свои шесть луидоров, которые, должно быть, уже битый час буквально жгли ей руки, ибо, когда я брал их у неё, они были горячими — обжигающе горячими и влажными оттого, что слишком долго оставались в её лихорадочной от нетерпения ладошке.

И бросая деньги, произносила:

— «Тьер»...

Других ставок она никогда не делала.

Это нельзя назвать системой. Просто манера, весьма, кстати, распространённая и не лишённая известного смысла, ставить сразу на двенадцать чисел, которые соседствуют на колесе и соединены на зелёном сукне игорного стола.

Похоже, особых капиталов у неё не было, и нельзя сказать, чтобы ей как-то особенно везло или не везло, порой случалось за день проиграть — или выиграть — луидоров пятьдесят, не больше.

Это была одна из тех женщин, каких немало, азартные игроки в душе, они приезжали в Монако с тремя десятками тысячефранковых купюр в сумочках и с надеждой за четыре месяца усердного труда впятеро увеличить свой капитал. Из которых после трёх недель в казино оставалось разве что на билет второго класса, чтобы добраться до Пуатье, Карпантра или Парижа.

В тот вечер, проиграв девять раз кряду, она взбунтовалась против злого рока, чьим олицетворением, нетрудно догадаться, выступал в её глазах я сам. Ей бы при таком отчаянном невезении взять да и прекратить игру, но нет, вместо этого бедолага завелась, закусила удила и сперва удвоила, а потом утроила ставку. А когда я позволил себе укоризненным, но вполне доброжелательным взглядом выразить своё отношение к её безрассудству, она ответила мне на редкость красноречивой гримасой.

— Вместо того, чтобы давать мне советы, — будто говорила она, — лучше бы закинули шарик на треть колеса!

И провалиться мне на этом месте, если у самого обездоленного из существ человеческих, самого забытого богами и людьми, было когда-нибудь выражение лица, исполненное такого безысходного отчаянья, такой мольбы — и столь выразительного.

Я должен был исправить зло, которое только что причинил ей собственными руками! Ведь она и вправду доверила мне свою судьбу. Я был её спасительным якорем и последней надеждой!

Обо всем об этом говорил, кричал её взгляд.

Разумеется, не чувствуя ни малейшего сострадания — немало я уже на таких насмотрелся! — скорее забавляясь, и к тому же чувствуя к ней какое-то странное влечение, я одарил её понимающей улыбкой, при этом, помнится, для вящей убедительности, ещё и заговорщически, многообещающе подмигнул — так, что понять могла только она одна.

И запустил шарик.

Он повертелся, покрутился, ещё повертелся — потом замедлил свой бег и, будто вдруг утомившись, возьми да и угоди аккурат в «тьер»!

Помнится, я зарделся прямо до самых ушей.

Что же до восторга этой женщины, то его невозможно было ни описать, ни передать словами — так что к чему пытаться, пустая трата времени...

Однако и на меня всё это тоже произвело немалое впечатление — конечно, не такое, как на неё, но всё же — и я поспешил снова запустить шарик, дабы избавиться от наваждения или, напротив, утвердиться в своих подозрениях.

И — хотите верьте, хотите нет — шарик снова попадает в треть колеса!

Он останавливался там трижды, пять раз, десять раз кряду.

Мы не осмеливались поднять друг на друга глаза.

Она уже сидела. Должно быть, ноги затряслись, как и руки. Теперь она играла стофранковыми монетами — и поскольку шарики неизменно «попадали куда нужно», перед ней уже лежало одиннадцать тысяч франков.

Она сыграла ещё пару раз — нарочно, чтобы усыпить подозрения, заранее зная, что проиграет и, возможно, даже желая того. Она и в самом деле проиграла — потом поднялась и исчезла, торопливо, даже не взглянув в мою сторону.

Банкомёт ничего не заметил: повторные ставки на «тьер» никогда не вызывали у игроков таких бурных взрывов недоверия, как на « 17», «32» или «зеро», если на них ставили хотя бы дважды кряду.

Что же произошло?

Нет, но что же «на самом деле» произошло?

Конечно, мои намерения не вызывали ни малейших сомнений. Пусть так. Но вправе ли я отсюда сделать вывод, что...

Ответа я так и не нашёл — однако от этих мыслей не смог ни на минуту сомкнуть глаз, так и провёл всю ночь без сна.

Этот трюк — или чудо? — повторится ли он завтра?

Да и дамочка-то, вернётся ли она снова? Может, уже неделю только и мечтала выиграть денежки, которые я помог ей положить в карман? Может, её уже и след простыл?

Но нет, никуда она не делась, и назавтра всё повторилось вновь.

В тот вечер я пришёл к выводу, что произошло чудо, ибо заметил, что в отсутствие этой дамочки у меня никак не получается по своей воле послать шарик ни в один сектор колеса, какой ни выбери. Даже примерно, и то не удавалось. Стало быть, между ней и мною было что-то необъяснимое, чему я не знал названия, но чем не мог распоряжаться ни один из нас по отдельности — это действовало только тогда, когда наши с ней желания совпадали. И это что-то необъяснимое, я мог дать ему любое название, какое захочу, и назвал — чудом. Но у меня не было ни малейшего намерения впутывать в эту авантюру Господа Бога или возлагать на него хоть какую-то ответственность за это явление, скажем, весьма сомнительного, если не сказать преступного толка — а потому вполне простодушно приписал это чудо уникальному физическому влиянию, которое имела на меня эта женщина. Это она была головой — а я рукой. А стало быть, в моральном плане моя вина была куда меньше, чем её. Но поскольку, с другой стороны, рисковал я куда больше неё, то мне казалось вполне справедливым по-братски делить грядущие барыши, как, впрочем, и уже полученные тоже — почему бы и нет?

С чего это я должен обогащать эту незнакомку?

Ну уж дудки!

Стало быть, нам надо срочно договориться, и чем скорее, тем лучше.

Так-то оно так — да только вот загвоздка: как его заключить, это самое соглашение? И в каком виде?

Договор подписать, что ли?

Но можно ли ей доверять, этой дамочке — помимо игры?

И потом, какую ценность перед законом будет иметь этот договор, предметом которого является делёж награбленного?

Ах, ну и ночку же я ещё провёл!

Правда, на сей раз мне удалось поспать. Недолго. Ровно столько, чтобы увидеть сон, в котором белые шарики рулетки были не белыми, а серыми. И их было много-премного. Они гонялись друг за дружкой по колесу. Мне казалось, я узнал их. Стало быть, я их когда-то уже видел?

Да так оно и было, это были мои восемь су на шарики, это они вернулись ко мне во сне, это они всё ещё вертелись у меня в голове.

И проснулся я с готовым решением.

Существовал только один-единственный договор между нами, нею и мной, который бы обеспечил мне полную безопасность — во всех отношениях.

В тот же вечер я подстерег её, пошел за ней следом, догнал, потом, уведя подальше от нескромных ушей, познакомился. Разговор получился недолгим — короткие, отрывистые фразы, только по существу. Хочешь, бери, не хочешь, иди. Тут же по-быстрому было заключено тайное соглашение, в деталях оговорены все условия — и двенадцать дней спустя, в мэрии Сен-Мартэн-де-Везюби, я сочетался законным браком на условиях общего владения имуществом с Генриеттой Гертрудой Блед, разведённой, бывшей супругой какого-то болгарского полковника.