Ферма кентавров - Людмила Пивень

Ничего себе!

Она, ни делая ни шагу, подалась вперёд, у неё было счастливое лицо!

Невольно я переключила внимание на ее эмоции…

И поняла то, что с трудом уложилось в моей голове, но вполне соответствовало тем невообразимым вещам о которых я узнала сегодня. Оказалось, Аня любит Его… Просто любит. Не так, как любят отца или тренера. Я поняла тут же, что вовсе не нужен был ей Витька, она специально гуляла с ним напоказ, чтобы Владимир Борисович понял, что она уже взрослая… А сейчас она счастлива, потому что может доказать свою любовь. Доказать, простив, что любимый сделал с нею и с нами…

Мы уже не были включены в единое телепатическое поле, но я всё равно чувствовала эмоции каждого. И это было так же приятно, как взять горсть соли исцарапанной рукой.

Я поднялась, чтобы уйти и вдруг потеряла равновесие.

И окончательно провалилась в темноту.

ГЛАВА 18

В первый миг пробуждения, не открывая глаз, я подумала: «Как хорошо!». И потянулась. А когда тело на ленивое потягивание отозвалось десятком разных болей, сразу вспомнилось всё, что произошло за вчерашний длинный день, и захотелось уснуть опять.

Не вышло.

Лежала я, уютно свернувшись под одеялом, и думала, как жить дальше. Отчётливо и ясно было понятно только одно: остаться на ферме нет никакой возможности. Невозможно каждый день смотреть на человека, который называл нас за глаза «первым поколением породы», а при встрече — гладил по голове. Невозможно выполнять его указания на тренировках. Невозможно есть за его столом. И сама наша ферма, после того, как я поняла, что всё на ней принадлежит Костику, была уже мне чужой.

Когда я обдумала это, то прояснилось, что делать потом. Я буду искать родителей. Конечно, Он не станет сообщать, как их зовут, хотя наверняка помнит. Но тут можно догадаться. Если Арсен — Зуйков, а его отец — Зуенко, то, раз я Измайлова сейчас, настоящая моя фамилия должна была быть Измайленко… Фамилия украинская, значит, надо будет в крупных украинских городах расспрашивать конников, не знают ли они семью Измайленко, у которых много лет назад утонула маленькая дочка. Если не найду своих на Украине — ведь, вообще-то украинцы могут жить где угодно — поеду в Россию.

Только вот уходить придётся вместе с Веркой… После того, как она вчера заставила кричать от страха всех лошадей на конюшне, Верка совсем перестала мне нравиться и даже завидовать ей я совсем перестала. Но раз она поедет с каскадёрами, придётся к ней — новой — как-то привыкать. Конечно, можно не приставать к каскадёрам, отправиться пешком, то есть верхом. Но сейчас наступает настоящая холодная осень, к которой Боргез совсем не приспособлен.

Всё равно, так или иначе, я найду своих родителей. Опять жизнь сделается справедливой. Всё остальное — не так уж и страшно. Пусть это Он решил, что я должна родиться! Если бы того же не хотела моя мама, она бы просто сделала аборт… А раз я появилась на свет, значит, мама любила меня — как ребёнка, а не зверёныша конно-спортивной породы!

Когда я это поняла, то даже развеселилась и наконец встала с кровати.

Мир может опрокинуться к чёртовой матери, но если ты останешься ЧЕЛОВЕКОМ, то сможешь поставить его на место!

Был белый пасмурный день. Я заволновалась, как там Боргез, полезла под кровать за тапочками и тут дверь слегка скрипнула и вошла Машка.

— О! Привет! Ты уже проснулась!

— Привет… Сколько времени?

— Двенадцать с минутами.

— Ничего себе! Ты почему меня не разбудила?

— Да ты так хорошо спала… И потом, вы вчера с Боргезом намучились.

При воспоминании о минувшем дне словно тень пролетела по комнате. Мы помолчали, потом я спросила:

— Как дела там на конюшне?

— Борька твой — в порядке. Я смотрела, в деннике, вроде, не хромает. Я зачистила его, но выводить не стала.

— Спасибо, — я наконец достала тапочки, сунула в них ноги и села на кровать. Одеваться было не надо, оказалось я спала в старых синих «трениках» и клетчатой чёрно-красной рубашке.

Машка тоже присела на кровать и вздохнула:

— Когда ты… Ну, сознание потеряла, там такое началось. Знаешь, обычно ведь все знают, что делать, а тут начали метаться по комнате, нашатырь не нашли, хотя он всегда в аптечке на кухне стоит. Тогда Арсен побежал на конюшню, в тамошнюю аптечку, а когда принёс его, тётя Оля сказала, что не надо тебя трогать, просто ты ужасно устала и надо тебе дать отдохнуть. И тебя отнесли сюда, уложили, только раздевать не стали…

— Кто отнёс?

— Он, — как и я, после всего, что узнали мы, Машка не могла называть тренера по имени, говорила «Он», выделяя это слово голосом так, что как бы говорила его с большой буквы. — Знаешь, Он сначала, когда суета началась, так неуверенно двигался, как бы боялся, что мы Его прогоним… А потом ничего, тебя вот перенёс, оживился, только что командовать не начал. Естественно, никто спать не лёг, хоть тётя Оля и говорила. Как-то получилось так, что все пошли на конюшню. Мне… мне вроде не к кому… — её голос немножко дрогнул, — а я всё равно пошла. По очереди ко всем заходила. Сразу как-то легче стало — ну, ты же знаешь, всегда так бывает, когда смотришь на лошадей. Стало казаться, что ничего страшного не случилось. То есть случилось конечно, страшное, но это… так… не смертельно. А тётя Оля и Он долго в лесу говорили.

— В лесу?

— Ну да. Понимаешь, ни в доме, ни в конюшне, ни в сарае их не было. Потом Он, кажется, домой пошёл, а тётя Оля вернулась к нам и сказала, что не знала раньше, что нас… таким путём…

— Ага, как же, не знала!

— Нет, непохоже было, что врёт, и потом, тогда бы она не поехала к Алёхину…

— Ты что!

— Ну да, к Алёхину, главному каскадёру. Я сейчас по порядку расскажу. Короче, она сказала, что сама найдёт наших родителей, а Верка сказала, что, мол, мы со Светой всё равно уходим, мы уже договорились…

— Ничего не договорились, брешет она!

— Ну, мы же тебя не могли спросить… Аня сказала, что никуда не поедет, остаётся здесь, и знать не желает про всяких родителей, Арсен тоже сказал это, ну, ему легче, у него же никого просто нет… И утром тётя Оля поехала в Симферополь, чтобы договориться насчёт тебя и Верки…

— А тебя?!

Машка отвела глаза в угол, куда-то между занавеской и стеной:

— Понимаешь…

Мы не зря жили в одной комнате, не зря были друзьями. Я поняла всё без объяснений и слов.

ОН обещал Машке, что сразу после его возвращения из Киева, они поедут по крымским конефермам, искать для неё лошадь. А потом, когда поиски завершатся удачей, нельзя будет сказать «спасибо, до свиданья!». Нечестно. Машка ни за что не поступит так.

В комнату ворвалась Верка и, не замечая, что влезла некстати, c размаху уселась на кровать рядом со мной.

— О! Проснулась наконец, Светка! Чего сидишь, собирай вещи! Я уже сложилась. Здоровый рюкзачина вышел! — тут она обратила внимание, что попала не в такт своими словами, поглядела на Машку, потом — на меня. — Ну что вы… Ой, какие вы нудные! Ещё не хватало на колени броситься: «Владимир Борисович, Константин Петрович, простите нас, пожалуйста!» Ну вас к чёрту, только настроение портите!

Так же резко, как села, она вскочила, вышла, хлопнув дверью, ио сразу стали заметнее тонкие трещинки в стене у косяка.

Я посидела, потом тоже поднялась:

— Схожу посмотрю, как Борька.

Больше всего я боялась, что увижу Боргеза таким, каким он был вчера ночью — стоящим с понурой головой, опущенными в сторону ушами. Вдруг навсегда он станет печальным, слишком вдумчивым — словом, перестанет быть собой?

Ничего подобного!

Меня приветствовали радостным негромким гогоканием, меня по-дружески пихнули носом и тут же заключили шеей в прочное кольцо, прижав к рыжему плечу. Снизу на меня косил, сверкая белком, внимательный дурашливый глаз. Верхняя губа чуть-чуть подрагивала, но одновременно дружески куснуть и продолжать меня удерживать было невозможно. Я почесала коротенькую шёрстку на переносье и посоветовала:

— Хватит, дурачок…

Боргез решил, что держал меня в плену совершенно достаточно для того чтобы я поняла, какой он, жеребец, сильный, а когда отпустил, то фыркнул и отскочил в сторону, сделав вид, будто страшно боится моего несуществующего гнева. Ещё бы, я ж такая здоровенная человечина, головой до холки не достаю, я ж могу что угодно с несчастным четырёхлеткою сделать…

Послышался скребущий звук и за решёткой, закрывающей неширокую щель между потолком и стеной соседнего денника, появились чёрные, с розовым внутри, раздувающиеся ноздри, блестящие любопытством глаза, ушки — стрелками… Баянисту стало интересно, что там у нас происходит, по какому поводу топот-грохот и фырчание. Он поднялся на задние ноги и заглядывал, задевая копытами подогнутых передних ног белённые кирпичи.

Боргез заметил это явное посягательство и кинулся на стенку, прижав уши. Баянист тут же исчез, а из его денника через кормовое окошко в наш денник просунулся Арсен: