Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей - Александр Ливергант

Боюсь, как бы «Тристрам Шенди» не вышел в свет с целой сотней недостатков, — остается лишь надеяться, что, если ему посчастливится иметь и безусловные достоинства, милосердные и добропорядочные судьи пощадят его так же, как пощадил Бог Содом ради всего десяти находящихся там праведников.

Остаюсь, сэр,

Ваш Л. Стерн.

Миссис Ф. {163}

Сударыня,

весьма благодарен Вам за заботу о моем здоровье. Что доставляет нам большее удовольствие, чем добрые пожелания тех, кого мы более всего ценим? Жаль, что Ваше собственное здоровье не внушает Вам оптимизма. Надеюсь, что дегтярная вода Вам поможет, — мне она оказала ценимую помощь. Раз Вы пишете, что я сочиняю «невероятную книгу», — стало быть, сведения черпаете из Йорка, этого кладезя сплетен и пересудов. Впрочем — неважно. Вас интересует, отчего я стал сочинителем. Оттого, что мне надоело, что моими мозгами пользуются другие. В течение многих лет, сказал я себе, я по глупости приносил свои мозги в жертву одному неблагодарному человеку {164}. Я во многом завишу от беспристрастия читающей публики, однако, чтобы оценить свою книгу по достоинству, суд присяжных мне не требуется, и, покуда сами Вы не прочтете моего Тристрама, не порицайте его вслед за некоторыми. Уверен, кое-что в моей книге Вас рассмешит… Я снял небольшой дом в Минстер-Ярде для жены и дочки — последняя начнет вскоре брать уроки танцев: если я не способен оставить ей состояние, то должен, по крайней мере, дать образование. Поскольку в самое ближайшее время я собираюсь издавать свои сочинения, к марту я приеду в город и буду иметь счастье с Вами увидеться. Все Ваши друзья в добром здравии и, как и прежде, питают к Вам столь же нежные чувства, как и автор этих строк.

Прощайте, мадам,

с искренними пожеланиями счастья,

преданнейший

Лоренс Стерн.

Дэвиду Гаррику{165}

Сэр,

смею сказать, Вас удивит не только автор этого письма, но и его тема, ибо речь в письме пойдет о книгах. Здесь только что опубликованы два тома, которые наделали много шума и пользуются огромным успехом: через два дня после ее выхода в свет книготорговец продал двести экземпляров — и книга продолжает расходиться. Это — «Жизнь и мнения Тристрама Шенди». Как сказал мне вечером на концерте автор, он отправил свой труд в Лондон, так что, может статься, вы его уже видели. Если же нет, умоляю, достаньте и прочтите — у него репутация остроумнейшего сочинения, и, если, на Ваш взгляд, так оно и есть, похвала Ваша, убеждена, принесет ее автору огромную пользу. Знайте же, он — мой добрый гений, его мне послала судьба, когда я приехала в эти, неведомые мне края, и, думаю, лучший способ отблагодарить его было бы познакомить Вас с ним и с его шедевром. Только этим желанием и можно оправдать ту вольность, которую я, обратившись к Вам, себе позволила и за которую приношу свои извинения. Моего доброго гения зовут Стерн, он занимает весьма высокое положение, являясь пребендарием Йоркского собора, и в этих краях считается человеком образованным и умным. Впрочем, люди степенные утверждают, что юным дамам читать его книгу не пристало, а потому Вы можете счесть, что и рекомендовать ее им не пристало тоже. Люди же знатные и именитые всячески ее расхваливают, говорят, что книга хороша, хотя порой и излишке цветиста…

Преданная Вам,

дорогой сэр…

Дэвиду Гаррику

от автора «Тристрама Шенди»

Йорк, 27 янв. 1760

Сэр,

когда, себе в удовольствие, я послал Вам два первых тома /«Тристрама Шенди» — А.Л./, то решил было сопроводить их письмом. Я дважды брался за перо: напишу — будь что будет! — гнусное, уклончивое послание, которое сводится к тому, чтобы попросить мистера Гаррика замолвить словечко за мою книгу, заслуживает она того или нет. Но нет, передумал я, не стану писать, пусть лучше моя книга катится к черту! Когда же вчера доктор Годдард {166} сообщил мне, что Вы, оказывается, хорошо отозвались о моем сочинении, все мои сомнения развеялись, и я из благодарности (а может, и из тщеславия) считаю себя вправе выразить Вам, сэр, свою признательность, что от души и делаю, за ту услугу и честь, которую Вы своим добрым словом мне оказали. Не знаю (впрочем, я подло лгу, ибо знаю прекрасно), отчего мне хотелось получить Вашу похвалу больше, чем чью-нибудь еще, но моим первым побуждением было послать книгу именно Вам и получить Ваш отзыв, прежде чем на нее отзовутся газеты. Вышло же все иначе — книга перекочевала в свет прямо из моей головы, без всяких поправок; впрочем, это — мой автопортрет: раз уж я такой оригинал, стало быть, и цена на мой труд должна быть вполне солидной.

Эти два тома, а также черновики третьего и четвертого, которые наделают еще больше шума, иногда напоминают мне комедию Сервантеса — хотя, боюсь, если труд мой и будет пользоваться успехом, так только в университетах.

Полслова Вашей поддержки будет довольно, чтобы я задумал и сочинил что-нибудь для сцены — насколько это будет хорошо или плохо, другой вопрос.

С искренним уважением

к Вашим выдающимся дарованиям,

Обязанный и преданный Вам

Лоренс Стерн.

Дэвиду Гаррику

Четверг, одиннадцать часов вечера

Лондон, 6 марта 1760

Дорогой сэр,

то же самое бывает, когда невзначай порежешь палец острым перочинным ножом: я увидел кровь, отсосал ее, перевязал ранку — и напрочь забыл о ней {167}.

Однако забыть о ране — вовсе не значит излечиться от нее; любая рана (если только она не совсем пустяшная, мою же пустяшной никак не назовешь) еще некоторое время причиняет боль — Природе предстоит с ней повозиться: она должна поболеть, зарубцеваться.

Речь идет об истории, которую Вы мне рассказали про предполагаемого наставника Тристрама, — с этого, собственно, мне бы и следовало начать свое письмо, тогда бы моя метафора не вызвала у Вас вполне объяснимого недоумения.

Хотя я сразу распознал какова нанесенная мне рана, поначалу она мне серьезной не показалась — а впрочем, если уж быть до конца честным (хоть это и разрушает мою метафору), на самом-то деле я испытал сильную боль, однако ж сделал вид, как это в таких случаях принято, что боль не столь уж велика.

Вернувшись к себе из театра (Ваша игра {168} меня потрясла!), я обнажил свою рану и уже полчаса разглядываю ее, качая головой.

Черт побери! Неужто среди великого множества псевдотеологов христианского мира не найдется ни одного ученого болвана, из которого бы получился наставник для моего Тристрама?! Ex quovis ligno non fit [67]. Неужто мы так поиздержались, что среди наших докторов нет ни одного, чья голова была бы набита хламом, опилками, известью или пудингом? Неужели среди многочисленных представителей рода человеческого не найдется одной-единственной твари, что много прочла да немного вычитала и могла бы с полным основанием претендовать на ту роль, которую я, повредившись рассудком, якобы отвел некоему У-ну /Уорбортону. — А.Л./?! Позор! Неужели честь моего героя так мало меня заботит?! Неужели я настолько лишен разума и чувств, что допускаю, чтобы моего героя, коему уготовано бессмертие, затмил его наставник?! О, нет, мистер Гаррик!

Злоба изобретательна — если только ее переизбыток не перехитрит ее самое. Эта злобная сплетня утешает меня двумя вещами: во-первых, она отчасти и впрямь перехитрила сама себя: а, во-вторых, она из того разряда, что преждевременно отправила Йорика в могилу {169}. Эти козни способны пустить кровь автору «Тристрама Шенди», однако такому человеку, как автор «Божественной миссии», им не повредить. Да благословит его Бог, хотя (к слову и в соответствии с табелью о рангах) благословение должно исходить от него ко мне, а не наоборот. Скажите, нет ли у Вас желания представить меня его милости? {170} Почему Вы меня об этом спрашиваете? Если же я удостоюсь такой чести, то лишь благодаря тому уважению, которым я обязан столь великому человеку, как он, и которые будут предъявлены миру в моем сочинении. Раз уж зашла речь о том, кому я чем обязан, я бы хотел, мой дорогой сэр, чтобы о том, насколько я обязан Вам, Вы бы узнали от других; сам же я делать этого не стану никогда, скажу лишь, что

остаюсь преданный Вам

Л. Стерн.

Кэтрин Форментл

Лондон, 8 марта 1760

Моя дорогая Китти,