Человеческий панк - Джон Кинг

Оставляем Стену позади, въезжаем в праздник жизни, яркие цвета и фонари, миллионы ламп дают ровный гул, и я чувствую возбуждение, и в то же время опустошение, потому что может здесь и свободный мир, но технологии и гаджеты принадлежат крупному бизнесу, всё завязано на рекламе, я пытаюсь удержать на месте голову, ошеломлённый после месяцев в странах, где такой фигни нет и в помине, где овощи все разной формы и мясо, когда его видишь, не упаковано в целлофан. Я в капиталистической стране чудес, которая оставляет Гонконг в глубокой жопе. Дешёвая, но прекрасная, пустая, но дружелюбная, тупая, но умная, великое шоу богатства и собственности. Смотрю вперёд и назад, на Запад, на Восток, интересно, снесут ли эту стену когда-нибудь, и кто выиграет. Не представляю, как это будет выглядеть. По крайней мере, не при моей жизни.

Меняю остаток денег у Банхоф[26] Зоо, человек у гостиницы отправляет меня назад, вокруг вокзала, к двери в кирпичной стене. В гостинице темно, но американец пускает меня внутрь, объясняет правила. Расписываюсь, плачу за постель. Берут немало, что-то типа христианской миссии, я оглядываюсь вокруг, пока иду за ним в большую комнату, её строили наверно под склад, два сосновых стола в центре, на них горящие свечи и ладан. Он вводит меня под арку, пространство заполнено матрасами, подушками и одеялами, для интима — занавески на рамах. На столах иконы, некоторые люди свели ладони и стоят, молятся, кто-то наоборот, поднял руки, один блондин сжимает голову в ладонях. Женщина разглядывает белое пламя свечи, сзади Иисус прибит к кресту. Спрашиваю мужчину, кто они, он шепчет, беженцы с Востока. Киваю, он исчезает. Хочется, чтобы появился Граф Дракула. Но запах ладана приятный, и здесь есть своя атмосфера. Не могу понять, хорошая или плохая.

Самое важное, что у меня есть крыша над головой на ночь. Теперь надо найти еды. Уже больше часа ночи, и единственное, что работает — «Макдональдс». Не могу поверить. Никогда не ходил в них дома, но больше некуда. Захожу, провожу час в Западной Европе, впервые за три года. Сижу с двумя коробками подогретой картошки фри, яблочным пирожком и большой колой. Играет музыка. На улицах пусто, но фонари горят ярко. Повсюду реклама. Семь подростков со скинхедовскими стрижками заходят и заказывают еду, сидят за столом, жуют. Наверно, французские солдаты. Слишком заняты едой, чтобы разговаривать, спокойная музыка и яркие жёлтые стены сносят мне башню. Я в пластиковом мире ем пластиковую пищу, разглядываю рекламу, все цвета радуги на неоновых вывесках, миллионы долларов ушли на фигню, гламурные лица белокурых моделей и загорелых спортсменов, сила американских подростков, чистая кожа, одежда от модельеров. И слушаю саундтрек в стиле диско.

Возвращаюсь в гостиницу, тёплая удобная кровать, отгораживаюсь от мира занавеской. Первый нормальный отдых с самого Китая, лучший — с Гонконга, и я сплю до полудня, когда меня будит уборщик.

В душе ещё лучше, моюсь первый раз за неделю, и первый раз в нормальной горячей воде с моего отъезда из Англии. Беру одежду и понимаю, как же она воняет. Бреюсь и смотрю в зеркало. Я потерял вес, глаза чуть не вылезают из орбит, так и лучатся счастьем. Разбираюсь с поездом на Лондон, потом гуляю, смотрю на Берлинскую Стену с улицы, в кафе ем рулет, медленно потягиваю пиво в баре, в половине одиннадцатого сажусь в вагон, и дремлю, пока на следующий день мы не приезжаем в Хоук. Покупаю отцу и матери конфеты в паромном дыоти-фри, всё, без копья, после покупки билета за душой тридцать долларов. Они всегда покупали конфеты по выходным. Из Хариджа еду в Лондон, оттуда на метро — до Паддингтона, сижу на платформе, жду поезда на Слау.

Жвачка прилипла к ноге. Отчищаю её, встаю. Три молодых парня бегут мимо, все в лейблах, кроссовки аж сияют. Я вернулся домой с двадцатью фунтами в кармане, но это фигня. Душа поёт. Я еду домой. Наконец-то это до меня доходит.

Думаю, сколько раз мы ездили утренней электричкой до, Слау, рано утром в воскресенье, после ночной попойки.

Какой-то несчастный педик ходил по вагонам, проверял билеты, и вот мы, сидим бухие, под спидом, злые. Им не очень хотелось с нами связываться, и когда у нас спрашивали билеты, мы говорили, денег нет, вообще нет. И что им было делать? Все в этих поездах ездят бухие, без билетов, компенсируя ту цену, которую БЖД ломит за билеты «туда». Но они были простыми людьми, и как-то невесело отбирать деньги у банды наглых мерзких пацанов, которые тащатся куда-то через Западный Лондон. Помню старого сикха, он примотался к нам, решил соблюсти правила. Мне было жалко его, потому что мы спорили и спорили, пока Дэйв не схватил его за шею, а он всё не унимался, и я сказал Дэйву, отпусти его, это просто старый придурок. Мы собрались вокруг него, а сикх сказал, чтобы мы слезали на следующей станции, иначе он вызовет полицию. Следующая станция была Слау, так что мы согласились. Дело портило то, что он старик, и я знал, что он тоже сбит с толку, может, подумал, что мы на него наехали, потому что он сикх, только это было не так, нам на такие вещи всегда было по фиг, просто он уж больно развыступался, а должен был бы понять расклад и спокойно свалить.

Поезд подъезжает, я сажусь, пластиковые коробки и стаканы валяются на сидениях, таблоид с красной обложкой валяется на полу, голые сиськи двадцатилетней блондиноч-ки, статья про принудительную кастрацию насильников, знакомый запах вагона, недельная моча и сегодняшние остатки кофе, Маргарет Тэтчер улыбается мне в лицо, статья про нечто под названием подушный налог. Пыль на сидениях, окна последний раз мыли в прошлом веке, но это Англия, и правильный вид и вкус; и мы трогаемся, набираем скорость, я смотрю на клубок путей и кабелей, его скоро сменяют дома из красного кирпича; мы ни разу не ездили через Хануэлл, жилая зона кончается, текстильные фабрики и склады вдоль дороги, мы проезжаем Саутхолл и Лэнгли; улицы мрачнее, народу меньше, больше теней и пространства, шлакобетон вместо красного кирпича, дешёвые лёгкие кирпичи новостроек; уже больше десяти, снова моё отражение в стекле, Сибирь далеко отсюда, Рика в прошлом, и когда я смотрю на себя, вижу потасканного мужика с полным рюкзаком вонючих шмоток и пустыми карманами. Утыкаюсь носом в окно и закрываю глаза, слушаю рёв двигателя, стихает, когда мы въезжаем в Слау, открываю глаза вовремя, чтобы увидеть заправку справа, канал исчезает из виду, там внизу — баки и трубы, «Гранд Юнион» заброшен, железные дороги быстрее и эффективнее. Современная жизнь ценит скорость и развитие, непрекращающийся рост, производство во имя производства. По крайней мере, так говорят. Пластик отлично вписывается в эту схему. Плевать на качество. Свет китайских фонариков сотен домов просачивается сквозь пыль в поезд. Я стою у двери, жду остановки, выхожу и иду по платформе, лезу по ступенькам, прохожу по деревянному коридору, белые панели, мы их так любили раскрашивать, наши надписи давно в прошлом, поднимаю голову, вижу прямо впереди, свежей чёрной краской: «ANARCHY IN THE UK».

У выхода никого нет, так что можно не идти вдоль первой платформы, а по насыпи, как мы делали детьми. Можно выйти через зал касс, притвориться нормальным человеком. Пару секунд стою перед вокзалом, у фотобудки. Странное ощущение — вернуться назад, в мозгах щёлкает, приходят в движение, вспоминаю вещи, которые вообще не думал, что забыл. Передо мной — три такси, запах бензина и бетонная многоэтажная стоянка, низкое небо и тёмные облака. Поворачиваю направо, иду под уклон мимо путей, перехожу по мосту, тюнинговая Сьерра вылетает на горку, двигатель ревёт, когда водитель давит на газ, длинная серебряная антенна тянется с капота до багажника, сзади болтается сброс статики, двойные стоп-сигналы на заднем окне. Иду, распахнув глаза, то счастлив, что вернулся, то грущу, разглядывая родной город. Долго стою перед домом, в котором вырос, знакомый свет телевизора за окном. Это мой дом, но он кажется гораздо меньше, чем я помню, веранда как веранда, ничего особенного, кирпичи и стекло. Неожиданно теряю самообладание. Внутри будет тепло и хорошо, место, где не надо беспокоиться. По крайней мере, надеюсь.

Звоню в дверь и’ жду. Снова звоню. Стою пару минут, пока не вспоминаю. Звонок сломался, когда я уезжал, и его до сих пор не починили. Но это неважно, просто внутрь могут попасть только те, кто знает секрет. Громко стучу, смотрю сквозь замерзшее стекло, слышу, как скрипит дверь в гостиную, она всегда скрипела, не помню, с каких пор. Надо бы всего пару капель масла, но всем по фиг. Это неважно. Просто неважно. Вижу контуры мамы, она идёт к двери, медленно движется, женщина уже за пятьдесят, она не понимает, кто это мог придти, проповедники или соседи, забывшие ключи, или алкаш ошибся домом. Открывает защёлку и смотрит через цепочку, пару минут пытается узнать моё лицо, а потом вспоминает и отпрыгивает, как будто увидела призрак. У неё седые волосы, она выглядит старше, чем когда я уезжал. Она кричит, борется с цепочкой, распахивает дверь и обнимает меня, начинает плакать.