Молитва об Оуэне Мини - Джон Ирвинг

— НЕТ, — ответил Сын Божий. — ПО-МОЕМУ, ВСЕ БЫЛО ПРАВИЛЬНО.

Будние дни в Торонто: 8.00 — утренняя молитва, 17.15 — вечерняя; каждый вторник, среду и пятницу — святое причастие. Я предпочитаю эти службы воскресным. В будни церковь Благодати Господней на Холме почти полностью в моем распоряжении, мне ничто не мешает. К тому же никаких проповедей. Оуэн никогда не любил их слушать, хотя, думаю, с удовольствием прочитал бы парочку сам.

Другое преимущество службы в будний день — никто не приходит сюда против своей воли. В воскресенье совсем не так, и это здорово отвлекает. Кого не раздражал вид семейства в полном сборе на скамейке впереди — воюющие друг с другом дети, зажатые, словно в сэндвиче, между папой и мамой, которые каждый раз насильно тащат их в церковь? От наспех натянутой на детей одежды так и веет очередным домашним скандалом. «Это единственное утро, когда я могла бы выспаться!» — говорит свитер девочки, весь облепленный какими-то пушинками и ниточками. «Какая тут скучища!» — вторит завернувшийся внутрь воротник мальчишки. Оказавшись в заточении между родителями, дети, естественно, без конца возятся на скамейке; они просто обезумели от жалости к самим себе и того и гляди разревутся.

Сурового вида папаша расположился с краю, у прохода; на его сосредоточенное лицо временами наплывает тупое, отсутствующее выражение; все вместе это настолько красноречиво, что становится понятно, зачем он ходит в церковь: только из-за детей, — как иные мужчины с такими же пустыми лицами идут под венец. Когда дети подрастут и сами смогут решать, ходить им в церковь или нет, этот тип по воскресеньям и носа из дому не высунет.

Издерганная мамаша — верхний, более тонкий кусок хлеба в этом семейном сэндвиче — сидит под самой кафедрой и видит прямо над собой обрюзгший подбородок проповедника — не самый выгодный ракурс! Мамаша из последних сил сдерживается, чтобы в очередной раз не одернуть юбку на дочери; обе прекрасно понимают, что тогда-то уж девчонка точно расплачется.

Мальчик достает из кармана пиджака красный грузовичок; отец тут же отбирает у сына игрушку, едва не сломав ему при этом пальцы. «Еще одна выходка, — угрожающе шипит папаша, — и останешься дома до вечера».

«До вечера?!» — не верит своим ушам сынишка. Он сознает, что просто невозможно продержаться хотя бы часть дня без выходки, — и к тюремной замкнутости церковного пространства добавляется тоскливое предчувствие домашнего заточения.

Тут девчонка заливается слезами.

«Чего она хнычет? — спрашивает сын у отца. Тот не отвечает. Мальчишка поворачивается к сестре: — У тебя что, месячные, что ли?» Мать семейства наклоняется через колени дочери и со злостью щиплет сына за бедро — медленно, с вывертом. Теперь ревет и мальчишка. Время молиться! Подушечки для колен шлепаются на пол, следом за ними шлепается на пол все семейство. Пацан проделывает старый трюк с молитвенником: он тайком подвигает его вдоль скамейки туда, где сядет его сестра, когда закончит молиться.

«Только попробуй», — цедит сквозь зубы отец и продолжает молитву.

Но как можно молиться и одновременно думать о месячных этой девчонки? С виду она достаточно взрослая, чтобы у нее уже настали месячные, но достаточно юная, чтобы это случилось впервые. Может, взять самому и убрать молитвенник со скамейки, пока девочка не закончила молиться и не плюхнулась на него? Или, может, лучше взять да и двинуть как следует этим самым молитвенником мальчишке по уху? Однако кому и вправду хочется двинуть, так это папаше; да в придачу хорошо бы ущипнуть за задницу мамашу, как она только что ущипнула сына. Разве тут помолишься?

Тянет поехидничать насчет сутаны каноника Мэки — она у него цвета горохового супа. Тянет поехидничать насчет бородавки церковного старосты Хардинга. А заместитель старосты Холт — расист; он постоянно жалуется, что «эти аборигены с Карибских островов захватили уже всю Батерст-стрит», или рассказывает душераздирающую историю о том, как ему пришлось стоять в очереди на ксерокс — двое черных парней копировали порнографический журнал от корки до корки. За такие безобразия, считает Холт, юнцов надо бы арестовать. Как тут можно молиться?

Службы в будние дни почти никто не посещает — кругом тихо, спокойно. Мерное жужжание медленно вращающегося под потолком вентилятора помогает лучше сосредоточиться; а если сидеть в четвертом или пятом ряду, можно почувствовать, как воздух волнами овевает лицо. В канадском климате вентилятор, пожалуй, нужен скорее для того, чтобы гнать вниз поднимающийся кверху теплый воздух и согревать озябших прихожан. Но при желании можно вообразить, будто ты в миссионерской церкви где-нибудь в тропиках.

Иногда говорят, в церкви Благодати Господней слишком яркое освещение. Потемневшие деревянные колонны по контрасту с белой штукатуркой высокого сводчатого потолка еще больше подчеркивают, как хорошо освещена церковь; несмотря на преобладание серого камня и витражного стекла, в этом здании нет ни уголка, погруженного в темноту или сумрак. Некоторые недовольны, что свет этот слишком искусственный, слишком современный для такого старого здания. Но ведь и вентилятор под потолком тоже современный; и его тоже отнюдь не назовешь творением матушки-природы — однако он возражения почему-то не вызывает.

Сами колонны очень изысканные, они обшиты панелями благородного дерева, и места стыков панелей хорошо видны, хотя и находятся довольно высоко, — вот какое тут яркое освещение. Харолду Кросби, как, впрочем, и любому другому ангелу-благовестнику, ни за что бы не спрятаться между этими колоннами. Любой ангелоподъемник сразу бросился бы в глаза. Чудо Рождества показалось бы здесь куда менее чудесным — хотя, разумеется, я ни разу не видел рождественский утренник в Церкви Благодати Господней. Я ведь однажды уже сподобился этого чуда; одного раза вполне достаточно. В Рождество пятьдесят третьего я получил все, что мне нужно было от Рождества.

В те предрождественские дни вечера тянулись подолгу; ужин — будь то с Дэном или с бабушкой — проходил медленно и торжественно. О тех вечерах память сохранила, как скрипит инвалидная коляска Лидии и как Дэн с непривычной горечью в голосе сокрушается: его труппа наверняка запорет «Рождественскую песнь». И даже частые визиты нашего соседа и одного из самых испытанных его актеров — мистера Фиша — не могли поднять Дэну настроения.

— Я так мечтаю играть Скруджа, — говорил мистер Фиш, останавливаясь после ужина у дома 80 на Центральной улице всякий раз, когда видел автомобиль Дэна на нашей подъездной аллее, причем всякий раз придумывая себе для этого новый предлог. Например, что ему надо согласовать с бабушкой общую позицию насчет муниципального законопроекта о выгуле собак; они с бабушкой полностью сходились во мнении, что собак нужно выгуливать только на поводке. Причем на лице мистера Фиша не отражалось ни малейшего смущения — а ведь старина Сагамор перевернулся бы в могиле, услышав, как его бывший хозяин выступает за ограничения собачьих прав; сам Сагамор бегал совершенно свободно до последнего вздоха.

Но, конечно же, не законопроект о выгуле собак волновал мистера Фиша, а Скрудж — эту ключевую роль, по мнению мистера Фиша, безнадежно портили неубедительные Духи.

— Духи — это еще полбеды, — вздыхал Дэн. — В конце пьесы зрители чуть ли не желают, чтобы Малютка Тим умер, — кто-нибудь того и гляди рванется на сцену и прибьет беднягу его же собственным костылем.

Дэн по-прежнему огорчался, что не сумел соблазнить Оуэна ролью этого маленького неунывающего калеки, но Младенец Христос не поддавался ни на какие уговоры.

— Это не Духи, а наказание! — ныл мистер Фиш.

Первого духа, Призрака Марли, совершенно бездарно играл преподаватель Академии с кафедры английского языка, мистер Эрли. Какую бы роль ни давал ему Дэн, тот всякий раз словно играл короля Лира — каждое его движение было пронизано трагическим безумием, и он буквально исходил неистовым унынием, что выражалось в отвратительных ужимках и гримасах.

— «Я прибыл сюда этой ночью, дабы возвестить тебе, — завывает, например, мистер Эрли, обращаясь к мистеру Фишу, — что для тебя еще не все потеряно. Ты еще можешь избежать моей участи…»[15] — и беспрестанно разматывает повязку, которой мертвецам подвязывают нижнюю челюсть, чтобы не отваливалась.

— «Ты всегда был мне другом», — отвечает мистер Фиш мистеру Эрли, но мистер Эрли, продолжая разматывать свою повязку, так запутывается в ней, что забывает слова.

— «Тебя посетят еще… четыре Духа», — выдает мистер Эрли. Мистер Фиш зажмуривается.

— Три, а не четыре! — кричит Дэн.

— А я разве не четвертый? — спрашивает мистер Эрли.

— Вы первый! — втолковывает ему мистер Фиш.