Империя серебра - Конн Иггульден

С новой силой зарокотали барабаны-наккара: мальчишки на верблюдах ожесточенно лупасили по притороченным к горбам инструментам. С беглым перестроением минганов Бату в форму копья, предваряющим бросок туменов, воины взревели тысячегласым ревом, от которого волосы становятся дыбом.

Теперь стрелы посыпались со стороны русских всадников. Особенно тяжко приходилось знаменосцам в третьем ряду построения, над которым висели тяжелые от воды стяги. Но знаменосцы, подняв щиты над головой, держались. Впереди них Бату взял три тысячи всадников на бросок в самую гущу русского войска.

Субэдэй с холодным удовлетворением подмечал, что молодому военачальнику для выполнения задачи достает и норова, и храбрости. Острию копья отводилась одна цель. Субэдэй наблюдал, как построение стрелами пробивает в рядах урусов брешь, а затем натиском копейщиков раздирает и углубляет ее. Светловолосый князь мечом указывал на них, что-то крича своим дружинникам, а тем временем нукеры Бату, побросав обломанные пики, уже выхватывали сабли из добротной стали. Лошади и люди безжалостно срубались, но натиск монголов не ослабевал. Прежде чем потерять Бату из виду в общей дерущейся орущей массе, багатур увидел его погоняющим коня на самом кончике этого обагренного кровью острия.

Бату, вскипая азартом, рубанул саблей по орущему бородатому лицу, секущим движением булатного клинка отвалив челюсть от остальной головы. Руку прошибла тугая звонкая искра, а кровь зажглась лихостью — кажется, вот так бы и сражался без устали весь день. Со стороны на него сейчас наверняка смотрит Субэдэй — безжалостный расчетливый стратег; орлок, багатур, которому поступиться лишней тысячей нукеров ничего не стоит. Что ж, пускай старик поглядит, как сражаются истинные воины.

Ударные минганы Бату врезались в русское войско, продираясь к князю, что красовался среди своих стягов с ликами святых. Этот светловолосый витязь в серебристых доспехах иногда мелькал в поле зрения. Он знал, что монголы своим отчаянным усилием пытаются до него дотянуться, ударить по горлу, но гордость призывала его ответить натиском на натиск. Как раз на это и делался Субэдэев расчет.

С истинным замыслом Бату был знаком. Его незадолго перед этим броском изложил сам Субэдэй. Бату должен был рваться вперед до тех пор, пока не начнет сказываться численное превосходство русских. Только тогда, и никак не раньше, ему надлежало начать пробиваться назад. Юноша горько усмехнулся. На этой стадии изобразить панику и вправду не составит труда. А дальше — ложное отступление: монгольский центр ужимается, с отходом туменов быстро перерастая якобы в общую кучу. Стремящаяся вдогонку конница неприятеля начнет втягиваться вглубь сквозь фланговые построения пехотинцев, все больше растягиваясь. А затем сомкнутся челюсти. Если кто-то прорвется сквозь ловушку, там их с обеих сторон встретит резерв Хачиуна, сейчас упрятанный в густом лесу в пяти гадзарах отсюда. Замысел, надо признать, хороший, при условии, что таньмачи сумеют удержать фланги. И если он, Бату, среди всего этого уцелеет.

Ударом слева, вырывая кровавый кус из лошадиной морды, Бату вспомнил пристально-строгий, с вызовом взгляд орлока, когда тот отдавал приказ. Бату тогда не выказал клокочущего внутри гнева. Разумеется, для этой задачи Субэдэй избрал именно его. Кто еще все эти долгие месяцы был у багатура неизменной занозой под ногтем? Выслушивая затем задание, тысячники Бату негодующе переглядывались меж собой, но все как один пошли за своим темником по доброй воле. Биться бок о бок с внуком Чингисхана — что может быть почетнее?

Новый спазм ярости полыхнул в Бату при мысли о вере, что сейчас сжигалась понапрасну. Как далеко они продвинулись в глубь вражеских рядов — на двести шагов, на триста, больше? Неприятель вокруг кишел кишмя: мелькали булатные мечи, щиты отражали наносимые нукерами удары. Мимо лица просвистывали стрелы. Доспехи на дружинниках были в основном из кожи, и остроты клинка Бату хватало, чтобы прорубать их ударом наотмашь или даже пронзать на скаку, краем глаза удовлетворенно замечая, как враг корчится, хватаясь за окровавленные ребра. Но уже терялся счет времени от того момента, как минганы начали продавливаться сквозь скопище врага, все дальше и дальше от безопасности, от своих туменов. А ведь еще надо выбрать единственно верный миг. Уже скоро урусы могут почувствовать подвох, и просто сомкнут сзади свои ряды. Небольшое промедление, и порядком измятых воинов для изображения ложного отхода останется уже недостаточно. Люди решились пойти за ним в пасть зверю — не из-за Субэдэя, а из-за него самого, потомка великого Чингисхана.

Чувствовалось, что натиск замедляется, что нукеры вязнут. С каждым шагом русских витязей с боков становилось все больше, а линия наступающих все сужалась, застревая, как иголка в теле. В сердце змеиным жалом уже трепетал страх. Ухватив щит из кожи и дерева, Бату левой рукой дернул его к себе, а правой через открывшийся зазор рубанул того, кто им прикрывался. Клинок он обрушил со всей злостью, а затем еще наддал рукоятью, так что враг вылетел из седла с кровавой кашей вместо лица.

В одном ряду с Бату держались три воина, а сам он еще на четыре шага продвинул свою лошадь вперед, убив кого-то, чтобы расчистить себе место. И тут один из троих кувыркнулся из седла со стрелой в горле, а его лошадь с испуганным ржанием взвилась на дыбы. Может, время? Да, пожалуй. Или все-таки нет? Снедаемый мучительным выбором, Бату огляделся. Достаточно ли сделано? Не окажется ли его возвращение слишком ранним и, главное, не ждет ли его суровый взгляд Субэдэя? Уж лучше смерть, чем багатурова немилость: мол, не справился, проявил слабость.

Как все же непросто смотреть в глаза человека, знавшего Чингисхана лично. Так было всегда. И как хоть когда-нибудь стать достойным памяти великого хана, пристроиться хотя бы сбоку? Дед, покоритель и создатель державы, о Бату ничего не знал. Отец, что державу предал, был убит на снегу, как собака. Попробуй-ка уместись между этими двумя именами… Ну что, время.

По защищенному рукаву Бату вскользь ударил меч. Вреда он не причинил, а юноша в ответ отсек обидчику руку; запекшейся крови на пластинах панциря стало теперь еще больше. Всюду раздавались вопли. Лица ближних урусов покрывала бледность — не то от гнева, не то от страха. Их тяжелые щиты были утыканы монгольскими стрелами. Думая начать отход, Бату стал поворачивать лошадь, и в эту секунду через неприятельские ряды углядел того самого князя, который невозмутимо смотрел на него, держа наготове поперек седла большой харалужный меч.

Сам Субэдэй явно не ожидал, что острие вонзится так глубоко. Между тем люди Бату уже приготовились к отходу назад. На темнике хотя и не было никаких знаков различия, которые делали бы его мишенью для каждого русского лучника, нукеры смотрели за ним, с риском для жизни поворачивая в его сторону головы. Сейчас русские не отводили глаз от начавших отход туменов; кое-кто с победным воем уже погнался за отступающими. Бату между тем понял, что им сейчас рукой подать до цели, ведь они к ней так близки. Кто бы мог подумать, что острие замрет возле самого князя урусов?

— Не отступать! — набрав полную грудь воздуха, рявкнул Бату своим.

От удара каблуками в бока лошадь под ним вскочила на дыбы и передними копытами вышибла щит из сломанных пальцев дружинника. Бату, неистово размахивая саблей, рванулся в образовавшуюся брешь. Что-то ударило его по боку, качнув в седле и вызвав кратковременный приступ боли, о котором он, впрочем, тут же позабыл, даже не взглянув, серьезен ли удар. Он сейчас видел лишь то, как светловолосый витязь поднимает щит и меч, а рослый конь под ним грызет удила. Как видно, при столь явном вызове у русского князя взыграла кровь и он решил не ждать. Оттеснив конем своих щитоносцев, витязь рванул навстречу.

От возбуждения Бату издал вопль, полный дикарской лихости. Он не был уверен, что ему удастся прорваться сквозь плотные ряды заслона, но князь сам соизволил протиснуться вперед, чтобы лично осадить зарвавшегося скотовода. Свой меч светловолосый витязь занес над плечом. Две лошади сошлись вплотную. Правда, кобылица Бату устала и уже была изрядно побита постоянными столкновениями, да еще нещадно исцарапана и изрезана прорывом сквозь неприятельский боевой порядок.

Бату, памятуя о словах Субэдэя насчет слабостей латников, тоже вскинул саблю. Светловолосый бородач по приближении оказался сущим великаном, неудержимым и закованным в сталь. Но при этом на нем не было шлема, а Бату был молод и проворен. В тот момент, когда русский булат рубанул сверху вниз с силой, способной развалить пополам всадника вместе с конем, Бату дернул свою лошадь вправо, в сторону от убийственного меча. При этом саблей он, потянувшись, вжикнул плашмя, с единственным намерением почесать князю бороду, а если точнее, то поласкать под нею горло.