Естественный отбор - Александр Звягинцев

— Без меня шестеро и два ствола.

— Скажу, чтоб их на кухне обогрели мои вертухаи. Половина моих — калужские. С солнцевскими по корешам. А Сима, блядь Косоротая, через Англию крепко на Кавказ завязан. Разборка с большой мокротой как пить дать выйдет. Он на тебя из-за бабы потянул?

— А ты как думал?

— Ты-то вот не думал. Любой лагерный обиженка знает, что ни одна баба его столько лет ждать не будет. А что ты хотел от такой бабы?.. С осины не падают апельсины, отец-то ее…

— Про бабу не надо, старый.

— Лады, — согласился Ворон и резко перевел разговор в другую сторону. — Пока ты казаковал, тут все, все наперекосяк сдвинулось. Недоумков-то из партейной масти пока обштопать ништяк, а что дальше будет, один Господь ведает.

— Неужто о Боге вспомнил?

— Не лыбься. Я две церкви в селах поставил, третью от мерзости запустения на кровные реставрирую. Хорошо бы в рай, да грехов через край… Жизнь-то лишь пачкал своей гнилой натурой.

— Ну запел!

— А то как же… Погодь, рассказывал я тебе на нарах, как папаньку и маманьку моих мусор красномордый раскулачивал?..

— Помню, как же… Ты потом вроде бы его квартиру ломанул?

— Ломанул, — кивнул Ворон. — Дык прошлой осенью встретил я опять того мента. Еду как-то в машине, а он, волчара позорный, мопса на сквере выгуливает. Старый уже, щеки жирные на воротнике лежат. Сел я на скамеечку и внаглую косяка на него давлю. Он шнифтами рачьими зыркнул на меня и ажно весь фиолетовым сделался. Руками замахал, замычал чего-то и шнобелем в клумбу. Вызвал я ему «Скорую», человек как-никак… А в «Скорую»-то его уже вперед ногами запихивали. А ты говоришь… Бог — он не фраер!.. Ладно, давай я пока Симу окорочу по телефону, но ты после моего окорота сам к нему наведайся. Не дай ему очухаться. А жить будешь только у меня, так-то оно надежней.

— Я не один.

— А по мне хоть со всей твоей разведротой.

За окном мягким котенком ворочался, устраиваясь поудобней, ранний декабрьский вечер. На землю в плавном танце опускались пушистые снежинки, из тех, что так долго не тают на девичьих ресницах. Свисток далекой электрички плавно уплывал в немоту снегопада. Первые огоньки деревенских избушек за редким леском мерцали в нем, как манящие отблески проплывающих кораблей.

Пока Ворон, матерясь, набирал занятый номер Мучника, Скиф, от чувства безопасности в его доме, по фронтовой привычке погрузился в полудрему. И припомнился ему плен в Дубровнике, покачивающаяся на волнах баржа — плавучая тюрьма, заунывная песня охранника, которая в тех краях даже в гнусавом исполнении католика-хорвата звучала как восточные напевы.

В тумане проплывали американские военные корабли, перемигиваясь сигнальными огнями. Скиф висел на якорной цепи по пояс в ледяной воде. Тупыми иголками впивалась в мозг доносящаяся откуда-то негритянская музыка.

Потом, когда его у костра отогревали черногорские рыбаки, Скифу показалось, что все войны на земле для него закончились. Рыбаки жаловались на погоду, на его невезенье, но ни словом не обмолвились о войне.

В госпитале под Титоградом его водили к психотерапевту. Врачам казалось странным, что он ни с кем не ссорится, не отвечает даже самым агрессивным обидчикам. Они опасались, что его вялость и апатия — симптомы надвигающегося суицида. Месяца через два все прошло. О самоубийстве он никогда не помышлял, но иногда на него накатывала волна непонятной умиротворенности, от которой он терял ненависть к врагу.

Вот и сейчас ему расхотелось видеть, как Ворон будет нагонять страх на Мучника, и без того вечно перепуганного блатаря-парашечника, который в лагерном бараке никогда не осмеливался подать голос без позволения авторитетов, а на поверках всегда толкался на задворках, хлебал баланду пробитой ложкой и терпел плевки в лицо или струю мочи, когда лагерной «шестерне» приходило на ум позабавиться с опущенным козлом.

Сима, как ни крути, муж Ольги, думал Скиф. А Ольга — мать его Ники.

Сквозь дрему до него долетал голос Ворона, дозвонившегося до Мучника:

— Я тебя, блядь Косоротая, на правеж к паханам потащу!.. Сморозился, шушера обхезанная, ты на кого буром попер, козлятина вонючая?.. Шлангом-то не прикидывайся и «шашлыками» меня не стращай!.. На твое поганое очко у старого Ворона всегда найдется болт с отворотом, чугрей долбаный!..

ГЛАВА 17

Ворон довел их до особняка с минаретами и, кивнув Лопе с тремя казаками, направился в караулку у ворот. Там друг напротив друга горбатились над нардами сонные Хряк и Бабахла. На столе лежали использованные шприцы и резиновый жгут.

— Наширялись до одури! — ухмыльнулся Ворон. — Вяжите их, казаки, и в подпол… Он тут же, при караулке, — показал он на крышку в полу.

Казаки освободили мычащих охранников от пистолетов и не церемонясь столкнули их в подпол, а старик вышел к Скифу и Засечному.

— Цирлих-манирлих с ним особо не крутите, — напутствовал он, — а чтоб дристун пробрал, ажно мозги сморозились и очко жим-жим заиграло.

— А ты не пойдешь с нами? — удивился Засечный.

— Мне нельзя, западло, не стерплю и грохну жопника или кильдым его в куски разнесу…

Светло-серая здоровенная овчарка, почувствовав во дворе чужих, грозно зарычала и бросилась к двери. Ольга выглянула в окно и вскрикнула, увидев во дворе Скифа. Затолкав беснующегося пса в комнату, она бросилась к зеркалу, чтобы по женской привычке привести себя в порядок. На широкой, убранной ковровой дорожкой лестнице она появилась, когда Скиф, ведя под руки Нидковского, ввалился в холл. За ними протиснулись страшного обличья мужик со шрамом через все лицо и двое угрюмых казаков с бренчащими саблями.

— Пойдем, Оля, к тебе, — тихо сказал Скиф, передав Нидковского казакам. — Успокойся. Не с войной пришел в твой дом — с просьбой.

Побледневшая Ольга без единого слова провела его в свою спальню. Скиф молча взял со стола фотографию Ники и, глядя Ольге в глаза, спрятал ее в карман.

— Ты мне все-таки покажешь дочку?

— Куда же теперь я денусь! — посмотрела она на него с открытым вызовом. — Попрошу отца где-нибудь в середине зимы прислать ее из Швейцарии на несколько дней.

— Она похожа на меня?

— Находишь это странным?..

Снизу донесся пронзительный вопль Симы Мучника.

— Что твои головорезы собираются сделать с моим мужем?

— Хотят узнать, кто ему дал адрес моей конспиративной московской берлоги.

— Я отвечу — Тото Походин.

— Цыпленок этот ошпаренный? А у него он откуда?

— Его отец — генерал с Лубянки.

— Ты, наверное, ногой дверь к нему открываешь. Скажи, зачем этот Походин пасет меня?

— Если бы знала, сказала… Скажи сам мне честно: ты собираешься нас грабить? Будешь жить разбоем и рэкетом, как все отмороженные афганцы?

— Не угадала, — усмехнулся Скиф. — Я как раз хочу тебя попросить об одолжении. Мы хотим заниматься частным извозом по ночам. Помоги нам.

— Что просишь?

— Одолжи на месяц сотовый телефон и престижную машину.

У Ольги от удивления брови поползли вверх. Она открыла сумочку и протянула ключи:

— «Мерседес» тебя устроит? Телефон вон на тумбочке. И всего-то?

— Для меня да, а для России — пусть Мучник продаст детский сад Нидковского казачьей станице.

— За сколько хотят?

— За пару лучистых улыбок есаула Лопы, Оля. Прошу не у тебя, а у твоего благоверного. Пусть расплатится за Засечного.

— На меня не раз бывали покушения, но я не требую расплаты. Это не по-христиански. К тому же у Серафима денег своих нет. Все депозиты записаны на меня.

— Ты меня, Оля, христианскими добродетелями не стращай. Моя душа пропащая, меня черт в церковь не пускает, так один поп сказал. А православному казачьему воинству сделаешь в детском саду за неделю евроремонт, как у вас теперь выражаются. Отопление, вода и электричество должны там быть уже завтра. Вот и будет по-христиански.

— А ты моего Серафима от этого вурдалака Ворона обережешь?

— Можешь не сомневаться. — Скиф устало опустился на широкую постель и прилег, заложив руки за голову. — Твоего гомика пальцем никто не тронет.

— Зачем ты распространяешь эти отвратительные сплетни про Серафима?

— Это не сплетни…

— Не верю!..

— А зачем тебя тогда пригласили арбитром в эту передачу про голубых мужей?

— Думаешь, это сделали с умыслом?

— «Или» — как говорят в Одессе. Но у вас тут все сейчас по-новому… Женщины теперь не стесняются… экзотических мужчин. Может, это и хорошо. Не знаю. Я лично их не осуждаю. Ведь у каждого свой вкус.

— Ну и шкура эта Мамонтова! — зло вскинулась Ольга на директора той самой передачи. — На всю страну меня ославила!

Скиф поднялся с постели, завидев в ее глазах слезы.

— Прости, Оля. Не бери в голову. Я не хотел тебя обидеть.