История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9 - Джованни Казанова

— Кто она?

— Это леди Ковентри, сестра герцогини Гамильтон.

— Должен ли я попросить у нее прощения?

— Отнюдь нет. Она, возможно, рада, потому что получила таким образом лишних пятнадцать шиллингов.

Это была небольшая шпилька. Но эта леди Ковентри была брюнетка, прекрасная до невозможности. Я познакомился с милордом Харви, тем самым, который завоевал Гавану, человеком любезным и большого ума. Он женился на мисс Чадлей и расторгнул брак. Эта знаменитая Чадлей была придворной дамой вдовой принцессы де Гейлс, она стала впоследствии герцогиней де Кингстон. Ее редкостные приключения были очень на слуху. Я поговорю о ней в свое время и на своем месте. Я вернулся домой, вполне довольный проведенным днем. Назавтра я начал есть дома и был весьма удовлетворен моим английским поваром, который, помимо избранных блюд своей нации, которые он подавал мне каждый день, готовил также пулярку и очень тонкие французские деликатесы. Единственное, что доставляло мне некоторое неудовольствие, было то, что я был один; у меня не было ни красивой любовницы, ни друга, и в Лондоне принято было приглашать человека комильфо обедать в компании в таверну, где он оплачивает свою долю, но не за весь стол. Смеялись, когда я говорил, что ем у себя, потому что в тавернах не дают супу. У меня спрашивали, не болен ли я. Англичанин — поедатель баранины[18]. Он почти не ест хлеба и полагает себя экономным в том, что избегает затрат на суп и на десерт; это заставляет меня сказать, что обед англичанина не имеет ни начала, ни конца. Суп воспринимается как большая затрата, потому что даже слуги не желают есть говядину, из которой был изготовлен бульон. Они говорят, что она пригодна только для собак. Их соленая говядина, в отличие от вареной, превосходна. Я пытался привыкнуть к пиву, но вынужден был оставить попытки в неделю. Горечь, которую оно вызывает, невыносима. Виноторговец, которого дал мне Босанке, поставил мне превосходные вина из Франции, натуральные; но мне пришлось платить дорого.

В понедельник утром Мартинелли нанес мне визит. Прошла неделя, как я там поселился, и я его еще не видел; я пригласил его отведать моего супу, и, поскольку он сказал, что должен пойти в Музеум и остаться там до двух часов, я отправился вместе с ним, чтобы посмотреть это знаменитое заведение, которое делает столько чести английской нации. Я свел там знакомство с доктором Мати, о котором в дальнейшем у меня будет большой повод говорить. Я поговорю об этом в свое время. В два часа мы отправились обедать, и Мартинелли составил мне прекрасную компанию, поскольку просвещал меня, рассказывая о нравах страны, где я находился, и с которыми я должен был считаться, если хотел там хорошо жить. Dum fueris Romae, Romano vivilo more[19].

Я рассказал ему об оплошности, которую совершил, заплатив золотом за то, что должен был оплачивать бумажными деньгами, и, после того, как он посмеялся, он указал мне на то, что это не только свидетельство процветания и богатства нации, когда она отдает предпочтение своим бумагам перед золотом, но и доказательство явного доверия, оказываемого ею своему банку, когда нация уверена, что все бумаги, циркулирующие в трех королевствах, имеют реальную стоимость. Это предпочтение бумаг золоту замечательно также и превышением на пять фунтов на сотню, которые гинея имеет по отношению к фунту стерлингов, которым англичанин пренебрегает. Вы должны кому-то сотню гиней, вы отдаете ему сто фунтов стерлингов в бумагах, и он ничего не говорит, хотя он теряет, при этом он вас благодарит. Благодаря этой политике английская нация удваивает свою казну. Все богатства, которыми она располагает в звонкой монете, служат ей для осуществления внешней торговли, и она делает это во внутренней посредством письменных знаков, представляющих те же реальные богатства.

После обеда я отправился с Мартинелли в комедию в театр Друри-Лейн. В начале пьесы партер проявил недовольство, поскольку ему не дали ту пьесу, которую обещали, был топот; Гаррик, знаменитый комедиант, которого похоронили двадцать лет спустя в Вестминстере, напрасно выходил, чтобы говорить с партером и чтобы его успокоить; его освистали, он вынужден был ретироваться, и яростные зрители закричали «Спасайся кто может», и на этот крик я увидел короля, королеву и всю приличную публику покидающими свои ложи, выходящими из театра в страхе перед беснующимся народом, который, смеясь, добивался исполнения своего желания. Менее чем в час снесли все, кроме стен. После этого выступления все эти демократические животные отправились напиваться крепкими напитками в тавернах. Две или три недели громили снова и снова зал, и была объявлена первоначальная постановка. Гаррик, при поднятии занавеса, предстал, чтобы вымолить прощение публики; но в тот момент, когда он просил пардону, голос из партера произнес: — «на колени» , — и это слово, повторенное сотней ртов, заставило английского Росциуса встать на колени. Захлопали в ладоши, и все было кончено. Таков народ Лондона, который осмеивает короля, королеву и всех принцев, когда может увидеть их на публике, где они появляются весьма редко.

Четыре или пять дней спустя, после того, как я познакомился с сэром Огюстом Хервей, я встретил его в Грим-парк в момент, когда он с кем-то говорил.

— Кто, — спросил я его, — этот месье?

— Это брат лорда Ферекс, того, что был умерщвлен руками палача два месяца назад, потому что убил своего лакея.

— И вы с ним говорите? Разве он не опозорен?

— Опозорен из-за этого? Было бы забавно. Даже сам его брат не опозорен. Он заплатил своей жизнью за нарушение закона, он ничего больше не должен. Это честный человек, который сыграл по-крупному. Я не знаю в нашей конституции ни одной кары, которая бы несла позор. Она была бы тиранической. Я могу хладнокровно нарушить любой закон, если почувствую себя расположенным уступить желанию совершить преступление, связанное с насилием. Это немного безумие, согласен, но я волен выбирать. Можно считать опозоренным лишь преступника, который, чтобы избежать наказания за свое преступление, совершает подлость или проявляет трусость, недостойные джентльмена.

— Например?

— Умолить короля явить ему милость, просить прощения у народа, или, уж не знаю, чего.

— Пуститься в бегство.

— Нет, так как спасаться — это достойный поступок. Заметьте, что для того, чтобы пуститься в бегство, человеку храброму нужны только его собственные силы, будь то моральные или физические; он борется против смерти, которой наносит поражение своим бегством: Vir fugiens denuo pugnabit[20].