История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9 - Джованни Казанова

В воскресенье в одиннадцать часов я, элегантный, при прекрасных перстнях, часах, и ордене на перевязи с пунцовой лентой, направился ко двору, где подошел к графу де Гуэрши в последней прихожей. Я вошел вместе с ним, и он представил меня Георгу III, который заговорил со мной, но так тихо, что я смог ответить только поклоном. Но Королева это возместила. Я был очарован, увидев среди тех, кто составлял двор, резидента Венеции. Когда г-н де Гуэрши произнес мое имя, я увидел, что резидент удивился, потому что прокуратор в своем письме не назвал Казанову. Королева спросила, из какой я провинции Франции, и, поняв из моего ответа, что я венецианец, посмотрела на резидента Венеции, который реверансом дал понять, что у него нет возражений. Она спросила, знаю ли я послов, которые отбыли шесть недель назад, и я ответил, что когда я проводил три дня в Лионе вместе с ними, г-н де Морозини дал мне письма для миледи д'Эгремон и для резидента. Она сказала, что г-н Кверини заставил ее много смеяться.

— Он сказал мне, что я дьяволенок.

— Он хотел сказать, мадам, что у Вашего Величества ангельский ум.

Я хотел, чтобы она спросила, из каких соображений тот, кто меня представляет, — не г-н Цуккато, я бы тогда ответил, что резиденту от этого было бы не много радости. После двора я возвратился в мой портшез, который отвез меня в Сохо Сквер к Мистрис Корнелис, куда я был приглашен на обед. Человек, одетый в придворные одежды, не смеет ходить пешком по улицам Лондона; тамошний носильщик, праздношатающийся, бездельник из народа обольет его грязью, засмеется ему в лицо, толкнет, чтобы вынудить сказать что-то неприятное, чтобы иметь основание подраться с ним на кулаках. Демократическое умонастроение царит в английском народе даже в еще большей степени, чем теперь среди французов, но сила конституции держит его в послушании. Бунтарские настроения царят, наконец, в любом большом городе, и великой задачей умного правительства является держать их в спящем состоянии, потому что если они проснутся, это будет такой поток, который не удержит никакая плотина.

Остановившись у дверей дома Корнелис, я сказал моему негру, которого звали Жарбе, отослать носильщиков; я вхожу, поднимаюсь на второй этаж, где, в конце двенадцати или четырнадцати комнат, меня проводят в ту, где находится м-м Корнелис с двумя женщинами и двумя мужчинами — англичанами. Она встречает меня с самыми дружескими изъявлениями и, посадив рядом с собой, продолжает разговор с четырьмя присутствующими, говоря с ними по-английски и не объясняя им, кто я такой. Когда ее метрдотель приходит сказать, что кушать подано, она велит позвать сверху детей. При появлении Софи я бросаюсь к ней, чтобы обнять и расцеловать, но, наученная соответствующим образом, она подается назад и, сделав мне глубокий реверанс, произносит приветствие, заученное наизусть, на которое я благоразумно не отвечаю, чтобы не получилось слишком коротко. Корнелис представляет затем господам своего сына и говорит им, что это я возвратил ей его после шести лет отсутствия, когда я заботился о его воспитании; она говорит им это по-французски, и я с удовольствием вижу, что вся компания говорит по-французски.

Мы садимся за стол, она — между своими двумя детьми, и я — напротив, между двумя англичанками, из которых одна, хотя и в возрасте, больше мне нравится своим умом. С ней я и веду беседу, когда вижу, что эта Корнелис говорит со мной только от случая к случаю, и что Софи, которая водит своими красивыми глазами от одного к другому, вовсе на меня не глядит; она явно меня сторонится; она следует явно инструкции, которую я нахожу как странной, так и дерзкой. Чувствуя себя задетым и оскорбленным и стараясь это не показывать, я затеваю любезные разговоры с англичанами, мужчинами и женщинами, об обычаях, наблюдаемых мною в Англии, без малейшей, однако, тени критики, которые их заставляют смеяться, делают мое общество для них приятным, и, в свою очередь, совершенно не смотрю на Корнелис.

Моя соседка, полюбовавшись на красоту моих кружев, спрашивает, что нового при дворе.

Все мне показалось новым, мадам, потому что я этого никогда, до сего дня, не видел.

— Видели вы короля? — спрашивает сэр Джозеф Корнелис.

— Сын мой, — говорит ему мать, — никогда не задают подобных вопросов.

— Почему, дорогая мама?

— Потому что этот вопрос может не понравиться месье.

— Наоборот, — говорю я, — он мне понравился. Вот уже шесть лет я внушаю ему, что он должен всегда спрашивать. Мальчик, который никогда ничего не спрашивает, остается все время в неведении.

Корнелис дуется и ничего не отвечает.

— Итак, — повторяет мне малыш, — вы не ответили, видели ли вы короля, или нет.

Да, мой дорогой, Его Величество говорил со мной, но я не знаю, что он мне сказал, в отличие от королевы, которая говорила со мной очень понятно.

— Кто вас представил?

— Посол Франции.

— Это очень хорошо, говорит мать, но согласитесь, что этот последний вопрос был лишний.

— Задайте другой, но не мне, которому этот вопрос показался дружеским. Вы видите, что то, что я должен ему ответить, доставляет мне чести. Если бы я не хотел, чтобы узнали, что я был при дворе, я бы не явился к вам обедать, одетый таким образом.

— В добрый час. Но поскольку вы любите, чтобы вас допрашивали, спрошу у вас также, почему вы были представлены министром Франции, а не Венеции.

— Потому что венецианский этого не захотел, и был прав.

С сотней других разговоров мы дошли до десерта, а моя дочь еще не сказала ни слова.

— Дорогая дочь, — говорит ее мать, — скажите же что-нибудь г-ну де Сейнгальт.

— Я не знаю, дорогая мама. Сделайте лучше, чтобы он со мной поговорил, и я ему отвечу наилучшим возможным образом.

— Ладно! — говорю я, — прекрасное дитя, скажите мне, что вы сейчас изучаете?

— Рисунок, и, если вы хотите, я покажу вам мои работы.

— Я посмотрю их с удовольствием; но прошу сказать мне, почему вы полагаете, что обидели меня, поскольку у вас виноватый вид.

— У меня! Я наверняка ничем вас не обижала.

— Вы говорите со мной, не глядя на меня. Вы стыдитесь своих прекрасных глаз? Ну вот, вы краснеете. В чем вы провинились?

— Вы ее смущаете, — говорит мне ее мать. Ответь ему, что за тобой нет никакой вины, но ты не смотришь на того, с кем разговариваешь, лишь из уважения и от скромности.

Она не ответила.

После короткой тишины вся компания встает, и малышка, сделав реверанс, уходит за своими рисунками и приносит их мне.

— Мадемуазель, я не хочу ничего видеть, пока вы на меня не посмотрите.

— Ну что ж, — говорит ее мать, — посмотри на месье.